– Его женитьба? – спросила Пэм.

– Да.

– Выдающиеся успехи, которые сделали бы его счастливым, а вас – гордой?

– И больше того.

– То есть?

– Это то, о чем я только что говорила. Надежда. Я так сильно для него всего этого хочу, но он никогда ничего подобного не узнает. К чему могут стремиться дети Сосен? Какие чужеземные края они мечтают посетить?

– А вы задумывались о том, что идея надежды – по крайней мере, так, как вы ее себе представляете, – может быть обветшавшим пережитком вашей прошлой жизни?

– Вы говорите: «Оставь надежду, всяк сюда входящий»?

– Нет, я говорю – живи настоящим. Я говорю, что, может быть, в Соснах самая большая радость заключается в том, чтобы просто существовать. Что вы продолжаете вдыхать и выдыхать потому, что вдыхаете и выдыхаете. Любите простые вещи, которые переживаете каждый день. Всю эту естественную красоту. Звук голоса сына. Бен вырастет, чтобы жить тут счастливой жизнью.

– Как?

– А вам приходило в голову, что ваш сын может больше не разделять вашу старинную концепцию счастья? Что он растет в городе, который культивирует именно такую вот жизнь нынешним моментом, какую я только что описала?

– Просто этот город такой замкнутый…

– Так возьмите сына и уезжайте.

– Вы серьезно?

– Да.

– Нас убьют.

– Но вы можете и сбежать. Некоторые уехали, хотя так и не вернулись. Вы втайне боитесь, что, какого бы плохого мнения ни были о Соснах, внешний мир может оказаться в миллион раз хуже?

Тереза вытерла глаза.

– Да.

– И последнее, – сказала Пэм. – Вы открывались Итану насчет того, что происходило до его появления? Насчет вашей, э‑э… жизненной ситуации, я имею в виду.

– Конечно, нет. Прошло всего две недели.

– Почему же вы не открылись?

– А смысл?

– Разве вы не думаете, что ваш муж заслуживает права знать?

– Это просто причинило бы ему боль.

– Ваш сын может ему рассказать.

– Бен не расскажет. Мы с ним уже побеседовали об этом.

– Когда вы были тут в прошлый раз, вы определили свою депрессию по шкале от одного до десяти баллов на семь. А как сегодня? Вы чувствуете себя лучше, хуже или точно так же?

– Так же.

Пэм открыла ящик стола и вытащила маленький белый пузырек, в котором постукивали таблетки.

– Вы принимали лекарства?

– Да, – солгала Тереза.

Пэм поставила пузырек на стол.

– По одной на ночь, как и раньше. Вам хватит их до следующего приема.

Тереза села, чувствуя себя так, как всегда по окончании этих сеансов, – эмоционально выпотрошенной.

– Могу я кое о чем спросить? – осведомилась она.

– Конечно.

– Полагаю, вы много разговариваете с людьми. Выслушиваете рассказы об их личных страхах. Будет ли это место когда-нибудь ощущаться домом?

– Не знаю, – сказала Пэм и встала. – Это полностью зависит от вас.

Морг находился в подвальном этаже больницы, отделенный от нее парой дверей без окон, в дальнем конце восточного крыла.

Люди Пилчера прибыли туда с телом раньше Итана; они стояли возле входа, одетые в джинсы и фланелевые рубашки. Тот из двоих, что повыше, мужчина с нордическими чертами лица – глава охраны Пилчера, – явно был расстроен.

– Спасибо, что привезли ее, – сказал Итан, пройдя мимо этих двоих и открыв плечом дверь. – Ждать вам необязательно.

– Нам велено подождать, – ответил блондин.

Бёрк закрыл за собой дверь.

В морге пахло моргом. Антисептик не полностью прятал въевшийся мускус смерти.

Сильно перепачканный пол, выложенный белой плиткой, имел легкий наклон в сторону большого дренажа в центре комнаты.

Алисса лежала голая на столе для аутопсии из нержавейки.

За столом была раковина, которая подтекала, и звук капающей воды эхом отдавался от стен.

Итан лишь один раз побывал в этом морге. Тогда ему здесь не понравилось, и сейчас, когда здесь находился труп, он счел это заведение еще менее очаровательным. Тут не было ни окон, ни другого источника света, не считая лампы для осмотра. Если встать у стола для аутопсии, обнаружишь, что все остальное теряется в темноте.

Поверх «кап-кап-кап» раздавался гул холодильной камеры морга с выдвижными ящиками – шесть таких ящиков располагались в стене рядом с раковиной.

По правде говоря, Итан не знал, что делать. Он вовсе не был коронером. Но Пилчер настаивал на том, чтобы он осмотрел тело и написал рапорт.

Бёрк положил свою стетсоновскую шляпу на весы для взвешивания органов над раковиной. Потом взялся за лампу.

В резком свете раны выглядели чистыми. Аккуратными. Безупречными. Никаких лоскутов кожи. Просто десятки, десятки черных окон в опустошение.

Кожа женщины была цвета крема от ожогов.

Итан переходил от одного органа к другому, изучая колотые раны.

Теперь, когда женщина лежала мертвая на столе под жестоким беспристрастным светом, стало труднее думать о ней как об Алиссе.

Итан приподнял ее левую руку, поднес к свету и внимательно рассмотрел. Под ногтями была грязь. Или кровь. Он вообразил, как руки ее отчаянно зажимают свежие раны, борясь с потоком крови, которая должна была из нее хлестать. Так почему же, если не считать дубовых листьев в волосах, она была чистой? Без потеков и пятен крови на коже? И на дороге, где он ее нашел, тоже не видно было крови. Ее явно убили где-то в другом месте, а после доставили туда. Почему из нее выпустили кровь? Чтобы перевезти, не оставив следов? Или с более зловещими намерениями?

Итан внимательно осмотрел другую руку.

Потом – ноги.

Ему не хотелось этого делать, но он коротко посветил ей между ногами.

Никаких синяков и повреждений, которые сказали бы его не натренированному взгляду, что могло иметь место изнасилование.

Поскольку он невольно обращался с телом осторожно, только с третьего раза ему удалось ее перевернуть.

Ее руки стукнули по металлическому столу.

Итан смахнул кусочки гравия и земли с ее спины. На задней части левой ноги была свежая рана, поверх шрама, оставшегося после разреза. Он догадался, что разрез сделали, чтобы вытащить микрочип.

Отодвинув лампу, Итан опустился на стальной регулируемый табурет.

От того, как она лежала, брошенная поперек холодного стола, выставленная на обозрение, униженная, что-то вспыхнуло в нем.