Село полыхавшее за деревьями солнце. Спустилась звездная ночь. Настало новолуние, когда тетушка Селена уходила к своему грезившему мужу. Иначе я, наверное, не осмелилась бы подняться – невыносимо было думать, как она станет потом рассказывать: эта дурочка и впрямь пошла на них посмотреть! Видно, все еще верит, что они действуют!

Ночной ветерок пощипывал кожу. Трава высохла, полегла от зноя в разгар лета. Я нашла тот холм, кое-как вскарабкалась по склону. В свете звезд цветы казались маленькими, полинялыми, чахлыми. Я сорвала стебелек. Он обмяк в моей руке – в нем не было сока, весь высох. А чего, интересно, я ожидала? Что он подпрыгнет и закричит: “Твой отец неправ! Ты превратила Сциллу и Главка! Ты вовсе не жалкая и невзрачная, ты новоявленный Зевс”?

И все же, встав на колени, я правда что-то услышала. Не звук, скорее тишину, едва различимое гудение – так вибрирует в песне пространство меж нот. Я ждала, что гудение стихнет, рассудок мой прояснится. Но оно продолжалось.

И там, под тем небом, мне в голову пришла безумная мысль. Съем этой травы. Пусть наконец моя истинная суть, какая угодно, выйдет наружу.

Я поднесла стебли ко рту. Но мужество покинуло меня. Какова моя истинная суть? Этого знания ведь можно и не вынести.

* * *

Перед самым рассветом меня отыскал дядя Ахелой – борода в мыле, до того спешил.

– Твой брат здесь. Тебя вызывают.

Я отправилась за ним во дворец отца, все еще неверным шагом. Мы прошли мимо сияющих столов, мимо занавешенной спальни, где почивала мать. Ээт стоял над отцовскими шашками. Он возмужал, черты лица стали резкими, рыжеватая борода – густой, как папоротник. Одежды его были роскошными даже для бога – пурпурными, темно-синими, и каждый лоскуток ткани обильно расшит золотом. Но когда Ээт обернулся, прежняя наша любовь вновь меня поразила. Кинуться ему в объятия мне помешало лишь присутствие отца.

– Я скучала по тебе, брат.

Ээт нахмурился:

– Что у тебя с лицом?

Я дотронулась до щеки, с которой сходила кожа, и ощутила вспышку боли. Я покраснела. Не хотелось ему рассказывать, не здесь. Отец сидел на своем пламенеющем троне, и свет его, даже привычный, неяркий, вновь причинял мне боль.

Отец избавил меня от необходимости отвечать.

– Ну вот, она пришла. Говори.

Услышав в его голосе досаду, я затрепетала, но лицо Ээта оставалось спокойным, будто гнев отца – такая же обычная вещь, как и все в этой комнате, как стол, как табурет.

– Я пришел, – сказал он, – поскольку узнал, что и Сцилла, и Главк тоже перевоплощены рукой Цирцеи.

– Руками мойр. Говорю тебе, у Цирцеи нет таких способностей.

– Ты ошибаешься.

Я вытаращила глаза: вот сейчас падет на Ээта отцовский гнев.

Но брат продолжал:

– В своем царстве, в Колхиде, я делал такое и даже больше, много больше. Извлекал молоко из земли, околдовывал человеческий разум, лепил воинов из праха. Призывал драконов, чтобы везли мою колесницу. Произносил заклинания, застилавшие небо чернотой, варил зелья, воскрешавшие мертвых.

В устах любого другого подобные утверждения показались бы несусветной ложью. Но слова брата звучали крайне убедительно, как и всегда.

– Это искусство зовется фармакея, потому что для него нужны фармака, то есть травы, способные изменять мир, – и те, что выросли на крови богов, и обычные, растущие повсюду на земле. Умение заставить их силу проявиться – это дар, и я владею им не один. Пасифая на Крите правит с помощью своих ядов, Перс в Вавилоне колдовством возвращает души в тела. Цирцея – последняя, и она доказала это.

Взгляд отца был устремлен вдаль. Словно он смотрел сквозь море и землю и видел отсюда Колхиду. Мне показалось, что исходящий от его лица свет трепещет, но может, это играло пламя очага.

– Позволь тебе показать.

Брат вынул из складок одежды горшочек, запечатанный сургучом. Сломал печать и обмакнул палец в зеленую жидкость. Я почувствовала запах каких-то растений – резкий, с солоноватой ноткой.

Брат приложил большой палец к моему лицу и что-то тихо сказал – я не расслышала. Кожа зазудела, а потом боль угасла – словно задули свечу. Притронувшись к щеке, я ощутила, что она совсем гладкая и как будто слегка маслянистая.

– Неплохой фокус, правда? – сказал Ээт.

Отец не ответил. Удивительно, но он как онемел. Я и сама онемела, пораженная. Даром исцелять чужую плоть обладали лишь величайшие из богов, а подобные нам – нет.

Брат улыбнулся, будто мои мысли подслушал.

– И это меньшие из моих способностей. Они исходят от самой земли и потому не подчиняются обычным законам божественной природы. – Он дал этим словам повисеть в воздухе. – Понимаю, ты не можешь вынеси вердикт сейчас. Тебе нужно посоветоваться. Но знай: я с радостью предъявлю Зевсу нечто… более впечатляющее.

Глаза его сверкнули, как клыки в волчьей пасти.

Отец медленно выговаривал слова. На лице – все та же немая маска. Дикая мысль поразила меня. Он напуган.

– Я должен посоветоваться, верно. Это… что-то новое. Пока решение не будет принято, вы останетесь здесь, во дворце. Оба.

– Другого я и не ожидал, – сказал Ээт.

Он склонил голову, а затем повернул к выходу. Я последовала за ним – от гонки мыслей и разрастающейся, захватывающей дух надежды даже кожу покалывало. Дверь закрылась за нами, мы оказались в коридоре. Лицо Ээта оставалось невозмутимым, будто он не совершил только что чудо, заставив нашего отца замолчать. Я готова была вывалить на него тысячу вопросов, но Ээт заговорил первым:

– Чем ты занималась все это время? Целая вечность прошла. Я уж начал думать, что ты, может, и не фармакевтрия.

Я не знала такого слова. Тогда его никто еще не знал.

– Фармакевтрия, – повторила я.

Колдунья.

* * *

Новости разбегались как весенние ручьи. За обедом дети Океана, завидев меня, шептались, а попадаясь навстречу, отскакивали. Кого я случайно касалась рукой, тот бледнел, а когда я передала кубок речному богу, глаза его забегали. Нет-нет, благодарю, я не хочу пить.

Ээт рассмеялся:

– Ты привыкнешь. Мы теперь сами по себе.

Но он вовсе не был сам по себе. Каждый вечер сидел на дедовом помосте вместе с отцом и дядьями. Пил нектар, смеялся, обнажая зубы, а я наблюдала за ним. Лицо его менялось стремительно, как рыбий косяк, – то светлело, то темнело.

Дождавшись, пока уйдет отец, я села в кресло рядом с Ээтом. Очень хотелось устроиться рядом на ложе, прислониться к его плечу, но он был так суров и прям, что я не знала, как до него и дотронуться.

– Ты любишь свое царство? Колхиду?