Это был первый сюрприз дня. Второй преподнес полковник Запасов. Он телефонировал Лыкову с Варшавского вокзала и сказал:

— Мы опоздали.

— Куда, Дмитрий Иннокентьевич?

— Со своими догадками. Сегодня ночью покончил с собой вахмистр Подшибякин, который в ПЖУ занимался заявками на охрану ценных грузов.

— Покончил с собой или был убит?

— На первый взгляд, сам себя. Но лучше разобраться.

— Жди меня, я сейчас появлюсь.

Лыков ехал на вокзал и думал, может ли случившееся быть совпадением. Группа дознавателей выработала ряд действий для пресечения эксов. Вскоре на их аналитика напали на улице, а подозреваемый в продаже информации покончил с собой. Нет ли тут связи? А если есть, значит, есть и утечка. В кабинете сидело шестеро. Он, Лыков, никому не разбалтывал… Кроме Зуева!

Статский советник осадил сам себя. Подозревать в болтливости Нила Петровича мог только тот, кто его не знал. Старый полицейский служака любил слушать, а рот держал на замке. Тогда кто? Азвестопуло и Запасов вне подозрений. Анисимов? Этот, вероятно, мог по неопытности… Телятьев? Лоренцев? Вот незадача. Может, все-таки тут случайность?

Лыков отыскал Дмитрия Иннокентьевича в кабинете начальника столичного ПЖУЖД. Запасов листал дело погибшего вахмистра.

— Вот, гляди, что бросилось в глаза, — сказал он, протягивая приятелю руку. — Донос поступил на Подшибякина. Причем не анонимный, а с подписью. Подшибякин в канцелярии отвечал за реестр входящих документов. Бумаг у нас много, и вахмистр не справлялся. Ему в декабре выделили помощника, канцелярского служителя Пучеглазова. И уже в начале февраля тот сообщил рапортом, что его начальник живет не по средствам. В качестве примера привел бортовую цепь.

— Цепь? От часов?

— Да. Гладкая, нового золота, длиной чуть не в аршин. Стоит она, по словам доносителя, семьдесят пять рублей! Откуда у служивого такие средства? Да на этой цепи еще брелок члена общества разумных развлечений. Хоть и серебряный, но размером с блюдце.

— А действительно, откуда средства? — спросил Лыков. — Начальство заинтересовалось этим вопросом?

— Заинтересовалось. Подшибякина вызвали и спросили в лоб. И он ответил, что золото польское, из меди. Проба на нем мошенническая, и купил ее вахмистр на Варшавском вокзале с рук, за семь целковых. Насчет же остального — просто хвалился, а Пучеглазов принял за чистую монету и донес.

— Надо проверить цепь, — заявил сыщик.

— Не выйдет. Она исчезла вместе с часами.

— Это тем более подозрительно. Расскажи, как погиб вахмистр?

Запасов выложил лист бумаги:

— Пока есть только это: протокол осмотра места происшествия. А именно квартиры погибшего в Свечном переулке. Я вытребовал копию в охранном отделении. Поскольку покойник — жандарм, дознание ведет оно, а не сыскная. На, читай.

Лыков, прежде чем углубиться в чтение, спросил подозрительно:

— А что у вас фамилии такие заковыристые? Подшибякин, Пучеглазов… Запасов… Будто нарочно подбирали.

— Это ладно! У меня в Москве архивариуса зовут Балбесов-Вислобоков. Вот уж выпало… А так приличный человек, ответственный.

Статский советник пробежал протокол глазами. Смерть произошла около полуночи, от сдавливания гортани. На шее веревка, окоченевшие руки сведены впереди тела. Впереди тела… Отчего так, от спазма? Следов борьбы нет, прощальной записки тоже. Соседи ничего не слышали. Деньги и портсигар на месте, нет часов с цепочкой и серебряной мыльницы.

— Откуда известно про мыльницу?

— Квартирный хозяин заметил. Подшибякин у него же ее и купил на Рождество. Старинная, от прошлого века! Одиннадцать рублей не пожалел.

— Наш вахмистр антиквариатом интересовался? — желчно заметил сыщик. — С каких капиталов? Жалование позволяло?

— Тридцать рублей в месяц его жалование, — хмуро ответил Запасов. — А хозяин показал, что в последнее время у его жильца появилось много денег. Стал по ресторанам ходить, баб водить на квартиру… Мыльницу купил, и все грозился переехать в соседнее парадное. Там-де хозяин вежливый, а тут грубиян без уважения к такому знатному жильцу, как вахмистр.

— Ну и что ты об этом думаешь?

— То же, что и ты, надо полагать.

— Обожди, — сказал сыщик жандарму. — Подшибякин отвечал за входящие бумаги. Верно?

— Не только. Он еще вел секретный журнал заявок на сопровождение ценных грузов. То есть знал, когда и сколько повезут. Тот самый информант, которого мы искали!

— Спешишь, Дмитрий Иннокентьевич. Разве во всей канцелярии только он один имел доступ к таким сведениям? Журнал хоть и секретный, но вполне возможно, что валялся на столе в открытом доступе…

— А кто знает, как он там лежал? Надо вести дознание, разбирать.

Лыков по телефону связался с начальником Петербургского охранного отделения полковником фон Коттеном и сказал:

— Михаил Федорович, здесь Лыков. Извините, что не поздравил вас с назначением…

— Валяйте без политесов, Алексей Николаевич. Вы насчет самоубийства вахмистра Подшибякина?

— А как вы догадались?

— Полковник Запасов рассказал мне о вашем новом поручении. Сочувствую.

— Спасибо за понимание. Буду тонуть красиво, с песнями, а не просто так.

— Насчет идеи об утечке сведений по заявкам на охрану грузов Дмитрий Иннокентьевич тоже поделился. Перспективная мысль.

— Ага. И…

— Вы хотите, чтобы ваш человек участвовал в дознании смерти Подшибякина, — констатировал фон Коттен, словно читал мысли сыщика. — Кого пришлете?

— Коллежского асессора Азвестопуло.

— Принято.

И полковник положил трубку. Деловой человек не потратил и лишней секунды…

Лыков повернулся к приятелю и сообщил:

— Сегодня утром напали на Анисимова.

— Какого Анисимова?

— Нашего штатного аналитика. Он, кстати, подполковник артиллерии в отставке. А ты его кабинетным червем обозвал.

Запасов смутился:

— Я же не знал. Ты бы хоть предупредил.

— На будущее запомни: в подчинении у Лыкова служат сплошь одни орлы. Понял?

— Понял, твое высокородие. Лучше про нападение расскажи.

— В начала девятого часа, на Литейном. Их было двое. Вид нехороший.

— Чего они хотели?

Статский советник пожал плечами:

— Иван Федорович не стал их об этом спрашивать, а задал стрекача.

— Увидел двоих и побежал? А если они прикурить хотели?

— Дмитрий Иннокентьевич, я их рожи успел разглядеть. И тоже побежал бы, не будь у меня при себе браунинга.