Надо было ответить просто и коротко, но первым заговорил Симон:

— Георгий, мы, мужчины, почти все виноваты перед своими женами. Я про тебя все знал, но не придавал значения. Я думал: ну ладно, кто без греха, лишь бы до Нины не дошло. А что ты сейчас делаешь? Вокруг соседи, шум по городу. Для чего тебе это? Я не понимаю…

— Эвника — моя жена.

— А Нина?

— С Ниной мы разошлись. Это дело касается только нас двоих.

— А дети? — спросил Симон. — Георгий, ты с ума сошел! Где будут жить твои дети?

— Не делай меня виноватым, Симон. Поверь, я думал об этом больше, чем ты.

— Я вообще об этом не думал, — сказал Симон, — я голову наотрез дал бы… Это несчастье, Георгий, верни Нину.

— Ты так говоришь, будто лучше меня знаешь, что мне надо.

— Больной не знает, в чем его спасение. Утопающего бьют по голове, чтобы вытащить из воды. Эта женщина вошла в твой дом…

— Ты знал Эвнику еще девочкой, Симон.

— С тех пор она стала женой Сурена Маиляна и обманывала его со многими.

Георгий сдержался.

— Она моя жена, Симон.

Маленькая, желтая от усталости секретарша возникла в дверях по звонку Георгия.

— Собирайся домой, Кнарик, я тебя довезу. Машина здесь?

Ехали, молчали.

— Выбрал бы время побывать на море, — сказал Симон, вылезая из машины, — там что-то у них с перемычкой. И хорошо бы Андраника оттуда забрать на Гюмет. Классный тоннельщик, что он там делает?

Георгий кивнул. Против Симона у него не было ни досады, ни гнева, только удивление, будто собственная рука, не поняв его, стала делать самостоятельные движения.

В квартире было тихо и темно. Георгий зажег свет и увидел неубранный стол. Эвники не было. Он стал успокаивать себя, что она вышла и скоро вернется, но это ему не помогло. Тогда Георгий кинулся в комнату, где стояла тахта. Там, среди неубранных одеял и смятых простынь, лежала Эвника и смотрела на него широко открытыми глазами.

— Ты не ушла! А я так испугался!

Она молчала.

Он присел на край тахты и погладил ее руки. Эвника отодвинулась и натянула на себя простыню.

— Ты на меня сердишься? За что?

— Кто я такая, чтоб сердиться?! — вдруг горько и страстно выкрикнула Эвника. — Какое у меня право сердиться? Что я в этом доме — кошка? Собака?

— Нет, — серьезно сказал Георгий, — ты хозяйка.

— Ах, если бы! — Эвника порывисто села. — Когда я выхожу за дверь, на меня смотрят сотни злых глаз. Сегодня пришла старуха и приказывала мне, как служанке. Целый день я одна в четырех стенах со своими мыслями…

Эвника жаловалась, как ребенок. И она была права. Все это время ей приходилось хуже всех. Георгий так долго ничего не мог ей обещать. Никто не знал и не знает, сколько у нее прав на эту любовь. А остальное все внешнее, все чепуха, главное — вот ее рука, ее глаза, ее сердце рядом с ним…

Он повторил ей эти слова, а она плакала уже легкими слезами, вытирала их ладонями, выжидательно смотрела на Георгия, и ему нельзя было замолчать.

Уже стемнело, когда он вышел в другую комнату, где горел свет и на столе, среди немытых стаканов, лежали пучочки разобранной по сортам травки. Он был очень голоден, съел весь хлеб, раскрошенный сыр и привядшую ароматную зелень. Потом в кухне, прямо из-под крана, долго пил холодную, вкусную воду.

Гаянка тоже любила пить воду прямо из-под крана. Ей это запрещали, и она кричала: «А папа? А папа?»

Как они там устроились? Надо бы съездить посмотреть.

Тихо. Когда в доме спит ребенок, дом не бывает таким тихим…

Эвника расчесывала перед зеркалом свои черные, блестящие волосы.

— Когда возвращается Левик? — спросил Георгий.

Она опустила гребешок.

— Он может остаться в лагере на второй срок. Старший вожатый хочет сделать его своим помощником.

— Не надо. Пусть приедет. Пусть скорее привыкает к дому.

— Как хочешь, — покорно ответила она.

Борясь с подступившей тоской, не ища, не давая ей объяснений, Георгий прижал к груди темную голову женщины.

— Мы с тобой слишком многим пожертвовали и потому не имеем права быть несчастными.

Утром Георгий сказал Эвнике:

— Поедем со мной на строительство.

Она на секунду замерла и стала собираться, забавляя Георгия озабоченной деловитостью.

Чулки она переменила два раза. Оглядев себя в легком платье, кинулась гладить костюм. В последнюю минуту сняла серьги и надела крупные деревянные бусы.

Но, наверное, вся эта судорожная возня имела смысл и оправдание. После нее Эвника была естественной, как цветок, которому ничего не надо ни прибавить, ни убавить. Георгий удивлялся тому, что прохожие не останавливались перед ней на улице, и тому, что Ваче, кивнув головой, потом ни разу не посмотрел в ее сторону.

Поведение секретарши Кнарик тоже не было похоже на восторг. Девушка приподнялась со стула, не отвечая на приветствие, позабыв о себе, смотрела, как Георгий вел Эвнику через приемную, а потом вошла с бумагами такая красная и растерянная, что Георгий пожалел ее и промолчал, хотя решил всем сослуживцам представить Эвнику как свою жену.

Симон явился с молодыми инженерами-практикантами, которых мог и не приводить. Все старательно делали вид, что в комнате, кроме Георгия, никого нет. Симон разговаривал официально и, сославшись на заседание, отказался ехать на строительство.

— А отложить заседание нельзя?

Симон, уже в дверях, прижал руку к сердцу и помотал головой.

— Артист из тебя не получается, — негромко сказал Георгий, — через пять минут спускайся, поедешь со мной.

Эвника сидела в кресле напряженная и невозмутимая.

— Симон очень постарел, — сказала она стеклянным голоском.

Никто не хотел ей помочь.

Георгий набрал телефон республиканской газеты. Оник был на месте. Он заявил, что не ленив, любопытен и охотно поедет смотреть ложе будущего моря.

Симон ждал возле машины. Георгий помедлил. Он привык ездить рядом с Ваче. Но Эвника была подчеркнуто равнодушна, а Симон так деревянно неподвижен, что Георгий сам раскрыл переднюю дверцу перед Эвникой.

Они заехали за журналистом. Худой, легко сгибающийся, он вскочил в машину и, приняв присутствие Эвники как должное, сразу затеял легкий, пустой разговор.

Машина попетляла среди пригородных садов и, поднимаясь все выше, вырвалась на гребень широкого ущелья. Внизу толпился город. Вдалеке в синем воздухе расплывались широкие заводские башни-печи. Цветные туфовые дома нового пригорода подступали к самым берегам реки. Над всей долиной высился Арарат со своим остроголовым меньшим братом. А с другой стороны раскинулся припущенный снегом Арагац.

— Дивный пейзаж конца девятнадцатого столетия, — заявил Оник, — где