Но у нас больше не случалось ни приключений, ни сладостей в духовке. Все заполонил запах отца, и в конце концов ты стала пахнуть так же. У одного из краев сетка порвалась, и в дом вместе с густым, влажным воздухом залетали комары. Отец еще не вернулся, но назревала буря другого рода. Не с кулаками и яростью, а с дождем и громом. И ты сидела и смотрела, как темнело небо и надвигались черные тучи. Я наклонилась вперед, чтобы лучше их рассмотреть, и подо мной скрипнула ступенька.

Ты не повернула головы.

– Привет, голубка. – Ты сделала очередную затяжку. – Подойди, сядь рядом с мамой.

Я сошла со скрипучих ступеней, открыла скрипучую дверь и села рядом с тобой на крыльце. Я вдохнула собирающееся в воздухе электричество и постаралась выдохнуть весь дым и запах отца, пропитавшие твою кожу.

– Может, нам лучше пойти в дом, мама? Собирается гроза.

– Да ладно тебе, голубка. Не побежим же мы домой из-за какого-то дождика.

Я всмотрелась в линию горизонта за рядами домов и деревьев. Вспышка молнии. Серо-черное небо поглощает голубое. Меня гроза как раз таки могла заставить убежать с крыльца, но я не двигалась с места.

Мне нравилось наше крыльцо, даже несмотря на то, что с него открывался вид на потрескавшийся асфальт и заколоченные досками окна. Это был маленький кусочек пространства, который принадлежал только нам. Когда отец работал допоздна, мы сидели тут часами. Да, мы едва отходили от двери, но мы могли дышать. Нам не казалось, что мы в ловушке, что мы задыхаемся; мы жадно глотали воздух, запрокидывали головы и упивались солнцем.

– У нас в Луизиане было похожее крыльцо, – сказала ты, откинув голову назад и закрыв глаза. – Тебе нравилось в Луизиане? – Ты редко говорила о своем прошлом и мало рассказывала о нем, а мне хотелось знать.

Ты опустила подбородок и медленно открыла глаза.

– У нас был маленький дом, меньше, чем этот. – В это было сложно поверить, потому что в этом доме может и было достаточно места (я знала, что не все могут похвастаться даже этим), но все время казалось, что стены давят на тебя. – Но там было точно такое же крыльцо. Мы все выходили на него, когда надвигался ураган. Мы сидели в темноте, ветер хлопал ставнями, а дождь стучал по жестяной крыше.

Потом ты улыбнулась и затушила сигарету о дверную раму. То, что ты улыбалась, вспоминая о стихийном бедствии, казалось странным.

– А… тебе это нравилось? – Ты посмотрела на меня. – Я это обожала. – Ты подтянула колени к подбородку. – В дни, когда бушевали ураганы, мы всем скопом собирались в гостиной и пели. Громко, а потом еще громче. Мы пели, пока дождь и ветер не переставали нагонять на нас страх, а когда наши голоса заглушали рев с улицы, нам казалось, что мы сильнее урагана.

Я улыбнулась тебе, но ты тут же моргнула и отвернулась. Твои губы заняли свое обычное положение, вернулся отсутствующий взгляд, и мне показалось, что ты меня не слышишь. Я решила молчать: мало ли, твоя улыбка вернется вдруг, она дико пуглива, и я смогу приманить ее, если буду сидеть тихо.

И тогда я попыталась вспомнить, как ты поешь, но не смогла. Обрывок песни, вылетевший из открытого окна машины, тихий мелодичный напев, услышанный в детстве, когда мы шли по улице, держась за руки. Но даже эти воспоминания были размытыми, и, как бы я ни старалась, я не могла вспомнить, как звучит твой голос.

Мы молча сидели на крыльце, пока ты не произнесла своим по-летнему сладким, но дрожащим голосом:

– Я давно не чувствовала себя сильной.

Ты не посмотрела на меня. Ты просто взяла меня за руку и сжала мою ладонь. Потом ты встала и молча ушла в дом.

В дом, который ни разу не слышал, как ты поешь.

Дом,

я смотрю на тебя снизу вверх. На твою потрескавшуюся краску, скрипучие ступени, разбитые стекла. Ты запрятал наши слезы в своих углах, забил их в свои щели. Наши шепотом произнесенные молитвы оставили пятна на твоих половицах. Ты ни разу не слышал песен, но ты слышал мой последний вздох.

Может, ты никогда не пытался запереть нас в себе, как в ловушке. Может, ты просто пытался держать нас вместе.

Отец,

дому не нужно было держать нас вместе до тех пор, пока не появился ты со своими грустными щенячьими глазами и кулаками. Пока ты не пришел с красивым словами и ласковыми объятиями. Ты обжигал, а потом залечивал наши раны. Ты был как смесь жгучего табаско и теплого яблочного сидра. И как только мы разбегались по нашим тихим комнатам, ты созывал нас своим громогласным голосом и крепко обнимал, словно позабыв, что этими самыми руками ты причинил нам боль.

Мы тебе врали. Своими улыбками и внемлющими взглядами. А еще своими маленькими секретами. Мама умоляла тебя позволить ей пойти на работу. Я ходила с ней в «Дикси», и менеджер сказал, что ей будут платить четырнадцать долларов тридцать пять центов в час. Она попросила, чтобы зарплату выдавали наличными. Когда мы вернулись домой, она сказала тебе, что будет зарабатывать восемь долларов в час. Я чуть не поправила ее, но она бросила на меня такой взгляд – не злобный, а исполненный тихой мольбой, – и я промолчала.

Ты ничего ей не ответил. А через несколько дней на нашей подъездной дорожке появился старенький минивэн. Он выглядел совсем как предыдущий. И двери у него тоже отличались по цвету от кузова. Это и был твой ответ. Твой жест любви и милосердия. Она могла пойти на работу.

В тот месяц мама перестала курить.

Мама,

ты долго смотришь на цветы, лежащие в центре обеденного стола. Отец оставил их там для тебя.

После ночных буйств, или драки, или пьяного избиения он всегда приносил тебе розы или маргаритки или что там еще в супермаркете ставили в ведерко с ценником $4,99. Мне нравился их цвет и то, как красиво падал солнечный свет на их деликатные лепестки. Ты всегда улыбалась. Всегда говорила «спасибо». Ты сразу же начинала суетиться вокруг букета: искала в шкафчике стеклянную вазу со сколотыми краями, подрезала стебельки под углом, добавляла в воду немного сахара.

Мне кажется, отец считал этот жест дешевым способом заставить тебя улыбаться. Но он никогда не замечал, как ты смотришь на цветы, когда он отворачивается. Ты разделывала курицу и разглядывала цветы, обреченные на скорую гибель, хмурила брови и отворачивалась к окну с выражением скорби в глазах. Именно так ты смотрела на них сейчас.

Как-то раз отец работал допоздна, и мы играли в поле за школой. Среди высокой травы проглядывали островки полевых цветов, и я помню, как наклонилась, чтобы сорвать несколько штук.

– Нет! – сказала ты, и твой голос прозвучал резко и внезапно, и я одернула руку. Ты заметила мою реакцию и смягчилась. – Нет, голубка. Не рви цветы.

– Почему?

Ты ответила не сразу, лишь жестом позвала меня сесть на траву рядом с тобой.