Ты взглянула вдаль хорошо знакомым мне отстраненным взглядом, и мне тут же захотелось взять свой вопрос обратно, чтобы ты осталась со мной.

– Неважно, – сказала я.

– Рада, что сегодня у нас все получилось.

Я улыбнулась тебе и удивилась тому, как ты на меня посмотрела. Это была не грусть, не радость и не изумление. Ты посмотрела с благодарностью.

– Я тоже рада.

Ты отложила свой сэндвич, залезла в корзинку и достала оттуда два листа бумаги.

– Мы будем делать домашнюю работу?

Я была не против – мне нравилось делать уроки.

– Нет, я хотела тебе кое-что показать.

Ты взяла один лист и стала складывать его, сгибать один раз, потом еще и еще. Это не было похоже на бумажный самолетик. Наблюдая за тобой, я пыталась разгадать тайну.

– Знаешь, почему я называю тебя «птенчиком»? – спросила ты.

Ты уже давно меня так называла. Поначалу мне казалось это странным. Кто называет дочку «птенчиком»? Но потом я привыкла.

Я отрицательно покачала головой, и ты продолжила складывать.

– Птицы могут казаться маленькими и хрупкими существами. Но какими бы крошками они ни были, они рождены, чтобы летать.

Ты наконец закончила свои манипуляции, поставила на ладошку маленькое бумажное создание и показала мне. Оно было белое и хрупкое. Ровные сгибы очерчивали шею и клюв птицы, и еще гладкие складки ее крыльев.

Я была в восторге от нее. Я взяла птичку и, сложив ладошки чашечкой, стала ее держать.

– Она такая красивая! Мне очень нравится!

Ты улыбнулась и занялась вторым листочком бумаги.

– Ты улетишь отсюда, мой птенчик. – Я заметила, что твой голос дрогнул. Ты продолжала складывать фигурку. – Ты взлетишь высоко и улетишь далеко-далеко.

Я посмотрела на твои руки: они немного дрожали, суетились, снова и снова сгибая бумагу.

– А эта птичка зачем? – спросила я.

Ты закончила, поставила фигурку на ладонь и поднесла ее поближе к моей, и две белые птицы балансировали бок о бок у нас на руках.

Ты тихо произнесла:

– Я тоже улечу.

В словах звучала надежда. Настоящая. Правдивая, настойчивая, исполненная намерениями и планами.

Домой мы поехали поздно. Ты все время смотрела на часы и шумно сглатывала. Сидя в машине, я играла с двумя белыми птицами и посматривала в зеркало заднего вида, наблюдая за тем, как солнце становится оранжевым и клонится за очерченную горными вершинами линию горизонта

Когда мы подъезжали, в груди у меня что-то сжалось. Я не хотела возвращаться, отстегивать ремень безопасности, заходить в дом, но мы уже ехали по посыпанной гравием дороге, и я знала, что мне придется. Вздохнув, я вышла из машины. Ты взяла меня за руку, и мы поспешили в дом.

– Вымой руки и лицо и ложись в постель.

– Но зачем?

– Делай, что я говорю.

Твои слова прозвучали грубо, и по твоим глазам я поняла, что ты жалеешь об этом. Но ты не извинилась. Я положила наших птиц на журнальный столик и рванула прочь из комнаты.

Я побежала на второй этаж. Снова появилось ощущение тяжести, а от нашего замка, казалось, нас отделяли миллионы километров. Я умыла лицо, но на щеке осталась грязь, которая отказывалась отмываться. Я потерла ее полотенцем, она высохла, но все равно ощущалась на коже. Я пошла в свою комнату. Закрывая дверь, я услышала рев мотора. Хорошо знакомый рокот автомобиля, паркующегося на подъездной дорожке позади твоего минивэна с разноцветными дверями и загораживающего ему выезд.

Прошло некоторое время, прежде чем послышался скрип открывающейся входной двери.

– Регина. Куда ты ездила сегодня?

Уже тогда я знала, что его урчащий голос – затишье перед бурей. Он был обманчиво мягкий и предательски успокаивающий. Если не оставаться настороже, он мог даже убаюкать тебя. По поспешному топоту шагов я поняла, что ты вышла из кухни и подошла к двери.

– Что… что ты имеешь в виду?

– Что я имею в виду?

Я услышала медленные шаги отца.

– Я имею в виду, что ты куда-то ездила, – сказал он. – И я хочу знать куда.

Пауза. Я крепче обняла подушку. Вдруг ты на меня наябедничаешь. Скажешь отцу, что я захотела поехать в горы. Может, он меня накажет.

– Мне нужно было съездить в магазин… чтобы купить Элли лекарство.

– Правда, что ли? – Послышался хорошо мне знакомый шлепок от удара ладони по лицу.

Я зарылась головой в подушку.

– А почему тогда одометр показывает на сто сорок километров больше, чем утром?

Еще одна пощечина.

– Ох, Регина. Почему ты заставляешь меня причинять тебе боль? Зачем ты врешь мне?

Я не слышала, что ты плачешь. Но тут раздался лязг бьющегося стекла. Я вскочила и уставилась на запертую дверь.

Пойти посмотреть?

Я услышала топот шагов по лестнице. Сначала одна пара ног, потом другая. Включился душ, а в вашей с отцом спальне заорал телевизор.

На следующий день я увидела, что на журнальном столике не было стеклянной столешницы. Остались одни ножки. Вот что вчера разбилось. Ты уже была на кухне.

– Мама, у тебя все хорошо? – спросила я. Ты улыбнулась, и я заметила, что у тебя разбита губа. Чтобы скрыть ранку, ты накрасилась красной помадой.

– Конечно, мой птенчик. Конечно.

Отец спустился и сел за стол. Я молча ела свои хлопья и считала апельсины в корзинках. Я взяла рюкзак и, выходя из кухни, заметила, что валяется в помойке. Кучка осколков и две белые бумажные птицы. Я не стала доставать их.

Мы больше никогда не ездили в горы.

* * *

Они в коробке. Две помятые птички лежат на стопках купюр в один, пять и двадцать долларов – я тут же понимаю, что это деньги, которые ты долго откладывала. Ты достаешь из коробки птиц оригами, проводишь пальцами по сгибам, несмотря на то что они потрепанные и могут порваться. Ты берешь их в свои неухоженные руки и прижимаешь к сердцу. Ты начинаешь говорить, покачивая головой из стороны в сторону под ритм слов, и в груди у тебя что-то трещит. Я боюсь, что ты можешь сломать себе ребра.

Твой голос такой же хрупкий, как потрепанные бумажные птички. «Птенчик мой, я не хотела, чтобы мы с тобой оставались в этой клетке. Я всегда думала, что однажды мы покинем ее. Вместе». Ты сжимаешь зубы. «Просто я считала… что у меня есть время».

Ты открываешь оранжево-синюю открытку и завороженно смотришь на надпись в ней так, словно там заклинание. Я заглядываю через твое плечо и понимаю, что это открытка с поздравлениями в честь окончания школы. Для меня. Ты купила ее до того, как я умерла. Я пробегаю взглядом по небольшому стишку, напечатанному в центре листа – я никогда не вчитываюсь в эти обезличенные слова, – и перехожу прямо к надписи, сделанной тобой золотым фломастером марки Sharpie. Ты знала, как мне нравится этот цвет. Сегодня мы улетаем, голубка! Мы свободны.