Ты рвешь ее напополам.

Я смотрю на открытку в изумлении, даже после того, как она выпадает у тебя из рук. Мы должны были уехать. Вместе. Мы должны были взять эти деньги и твой минивэн и оставить отца, и этот проклятый дом, и эту никчемную жизнь в прошлом после того, как я закончу школу. Ты давно это планировала.

В этот момент мне хочется исчезнуть. Я не хочу больше ответов! Я не хочу больше ничего видеть, потому что это невозможно выдержать. На моих руках проступает кровь. Мое сердце разбивается на осколки, и я никогда не смогу собрать его воедино.

Ты достаешь из коробочки письмо и разворачиваешь его. Я заглядываю тебе через плечо и понимаю, что это вовсе не письмо. Это партитура с разбросанными по ней нотами и тактами и втиснутыми в пространство между ними словами. Наверху курсивом написано мое имя.

Твой голос – трепет в темноте. «Я хотела спеть для тебя». Ты вытираешь нос рукавом и несмело смеешься. «Для тебя, которая любит громкую ревущую музыку. Тебе бы, наверное, совершенно не понравились мои песни». Ты складываешь лист с партитурой в маленький аккуратный квадрат. «Но… все равно все они предназначались тебе».

Я вспоминаю про ураганы, которым не удалось забрать твой голос. Думаю о нашем доме, который никогда не слышал твоих песен, о том, что даже робкие нотки твоих напевов под нос улетали в открытие окна. Ты говорила, что пение помогало тебе почувствовать себя сильнее, а потом, в тишине, тайком, писала песни для меня.

Ты водишь пальцем по изгибам одной из птиц. «Мне всегда не хватало смелости». Ты дрожишь, а я ничем не могу тебе помочь. Ты дрожишь, а я думаю о всех тех ночах, когда я засыпала с мыслью о том, что я совсем одна. А на самом деле был человек, который писал мне песни, однажды собирался их спеть для меня. Однажды, когда мы будем свободны.

Я хочу послушать все твои песни. Мы еще долго сидим так. Слезы и потрепанные сгибы. Все эти годы я думала, что ты слабая, но это было не так. У тебя был план, отсюда и таинственное выражение твоих прекрасных глаз. Коробка, спрятанная под матрасом твоей дочери и набитая деньгами, брошюрой с рекламой трейлеров в Теннесси (ты знала, как я люблю горы) и двумя маленькими бумажными птичками, которых сделали одним солнечным днем, когда мир казался ярким и полным возможностей, и песнями, которые придали бы нам сил в пути. Ведь мы бы сдержали обещание и улетели бы далеко-далеко. Но я бросила тебя.

Я бросила тебя, потому что забыла. Но ты ничего не забыла. Прямо подо мной ты спрятала сундучок с сокровищами и надеждой, чтобы я была в безопасности. Ты запирала мою дверь, смиренно опускала голову, красила лицо, плакала тихо, потому что ты ждала подходящего момента.

К моим глазам подступают слезы, и я тянусь к тебе. К нашим птицам.

К руке, прикрывающей дырявую скатерть.

Когда мои пальцы растворяются в твоих, меня сотрясает от боли, разрывает от печали. Я дрожу в темноте, так далеко от тебя. И в то же время я здесь, с тобой, и единственный свидетель происходящего – наш дом.

«Прости меня, мама. Прости меня».

Мы дочери сожалений, стыда и тайн, и мы плачем вместе, пока часы не бьют шесть утра.

Август,

я оставляю маму и возвращаюсь к тебе. На небе уже занимается кровавый рассвет. Ты, шатаясь, идешь по дороге с банкой пива в руке. Мне больно видеть твою неуверенную походку. Я помню, как мы в детстве бегали по этим самым улицам и каждый наш шаг был уверенным и целенаправленным. Мы всегда мчались к нашему убежищу или к нашему мосту, перекинутому через реку.

Туда ты сейчас и направляешься. Я иду с тобой в ногу, жалея, что я не материальная и не могу взять тебя за руку. Но я довольствуюсь тем, что могу быть рядом с тобой. Несколько минут проходит в мрачной тишине, а потом мы переступаем границу мира реального и того, что мы создали вместе с тобой.

* * *

– Пошевеливайся! – кричала двенадцатилетняя я через свое цыплячье плечо. Ты отставал на несколько метров, и я скалилась на тебя улыбкой первобытной женщины. – Тормоз! Я победила!

Я специально протянула «я», чтобы оно звучало подольше. И я тянула его до тех пор, пока не ступила на крытый мост и не замерла. Я тяжело дышала, и мой живот ходил ходуном. Ты, покрасневший и потный, пешком преодолевал оставшееся до меня расстояние.

– Ты гепард.

– А ты… кем ты можешь быть? Ленивцем?

Ты посмотрел на меня своим фирменным взглядом, выражавшим притворную обиду. Я ответила улыбкой, говорящей:

– Я знаю, что уделала тебя.

Тебе понадобилось больше времени, чтобы отдышаться.

Понедельник. Я любила понедельники. Отец работал допоздна – это означало, что я могла притворяться и гулять с тобой подольше. Я могла бегать и быть сумасбродной и свободной. Мы подошли к окошку, проделанному в деревянной стене крытого моста, и заглянули через край.

– Когда-нибудь думал о том, чтобы спрыгнуть? – спросила я.

Ты отшатнулся.

– Отсюда? Не смеши меня! Видишь эти камни? А течение? Отсюда решится прыгать разве что самоубийца.

– Как-то я об этом не подумала, – сказала я, отворачиваясь от окна к деревянным доскам.

– Ага, – подтвердил ты, и мы оба оперлись спинами о стену и съехали на пол.

– Август? – сказала я.

– Ммм?

– Мы же… хорошие… друзья, так? – спросила я колеблющимся голосом. Мне не хотелось домой, но скоро нужно было возвращаться. Мне не нравилось оставлять тебя в лесу одного.

– Лучшие, – ответил ты, что заставило меня улыбнуться.

– Лучшие, – повторила я вполголоса.

– Да. – Ты показал пальцем на деревянную балку. – Смотри, сейчас я докажу тебе.

Ты достал из кармана свой швейцарский армейский нож – месяц назад тебя из-за него наказали – и стал вырезать на дереве «А + Э = лучшие друзья».

– Ну не знаю. Не очень-то официально.

Ты посмотрел на меня, моргнул и опустился на одно поцарапанное колено. Ты едва заметно вздрогнул, а потом улыбнулся.

– Элли Уокер, я, Август Мэттьюс, прошу твоей руки. Ты согласна связать себя со мной узами священной лучшей дружбы?

Я рассмеялась и легонько толкнула тебя в плечо.

– Я согласна. Все равно рано или поздно мне бы пришлось остепениться.

Ты снова посмотрел на меня с притворной обидой в твоих глазах-блюдцах.

– Пришлось? Прощу прощения, но вообще-то такого друга, как я, еще поискать нужно. Так что тебе повезло. Я считаю, что заслуживаю более воодушевленной реакции.

– Ладно. – Я встала на колено. – Мой дорогой Август Мэттьюс, несмотря на то что ты бегаешь как ленивец и поэтому никогда не спасешь меня из горящего здания, я согласна принять твое предложение священной лучшей дружбы, потому что ты на самом деле мой самый лучший друг.