радость! Так непременно думает и отец Дионисий. Только мы с тобой, брат, зачем на Собор приехали? Защищать архимандрита! А что получилось? И настоятелю не помогли, и себе жизнь осложнили. Старика без вины сана лишат да в Кирилло-Белозерскую обитель в заточение отправят!

– Может, еще не отправят? – Афанасий приподнялся на локтях и виновато посмотрел на отца Феону. – Слышал я, за него сам Феофан, патриарх Иерусалимский, просил! Неужто не послушают?

Феона не ответил, настороженно оглядываясь по сторонам. Афанасий неожиданно разразился громким смехом, пугая случайных прохожих, удивленно взиравших на странного монаха.

– Ты чего? – вздрогнул Феона.

Афанасий, вытирая брызнувшие из глаз слезы, с трудом выговорил:

– Вспомнил, как головщику Лонгину, прости Господи, дубьем по сусалам отмерил! Давно хотел, да оказии не представлялось. Зато теперь без половины зубов ему только у скоморохов распеваться!

На монаха накатило по новой. Хлопая себя кулаками по широкой груди, он рухнул на дно повозки, с головой закопавшись в охапку соломы.

– Да ну тебя! – отмахнулся отец Феона; тем не менее, вспомнив «веселую» драку на Соборе, сам невольно улыбнулся.

За Всесвятскими воротами Китай-города сразу начинался Васильевский луг, когда-то давно служивший для выпаса и водопоя великокняжеских табунов и сбора конных дружин, а лет пятьдесят назад, при царе Иване Васильевиче, распаханный и превращенный в плодовый сад. Обычно, за малой нуждой, людей на лугу было немного, но не в этот раз. Кареты, сани, подводы. Тачки с нехитрым скарбом. Конные и пешие с мешками, торбами и тюками. Мужчины и женщины. Старики и дети. Все они удивительным образом двигались в разных направлениях. На лицах многих застыло выражение тревоги и страха.

Феона почувствовал неладное. За свою жизнь он часто встречал подобное выражение на лицах людей и прекрасно знал, чему оно обычно предшествовало.

Монах остановил телегу и, свесившись с облучка, крепкой рукой схватил за ворот спешащего мимо мужика с большим коробом за плечами.

– Мил человек, что здесь происходит?

Всполошенный посадский, не сразу сообразив, что от него хотят, несколько раз дернулся, пытаясь освободиться от крепкой хватки Феоны, но, увидев безнадежность своего положения, сразу смирился и в смятении посмотрел на монахов.

– Куда вас черти несут, иноки Божьи? Ночью поляки с запорожцами несметными полчищами к Москве подступили, а наши казачки, как узнали, так сразу и драпанули из города. Проломили ворота и в посад утекли. Сказывают, на Яузе теперь слободы грабят! Известно ведь, где война, там и разбой!

Мужик поправил короб и, не оборачиваясь, мелкой рысцой побежал куда-то в сторону Соляного двора на Кулижках.

У наглухо закрытых Яузских ворот Белого города собралась толпа. Многие были на телегах, заваленных домашним скарбом. Но были и те, что шли налегке, ибо из всего имущества имели только мешок за плечами. Народ галдел и что-то требовал. Пожилой стрелецкий урядник с усталыми глазами хрипло орал в толпу:

– Сворачивайте взад. Тут прохода нету…

Наотмашь двинув кулаком в ухо особо настырного беженца, пытавшегося просочиться сквозь стрелецкое ограждение, он слезно упрашивал собравшихся:

– Куда претесь, дуботрясы? Двигайте к Покровским или Фроловским воротам. Там еще открыто!

Привязав меринка к коновязи у старого, давно заброшенного острога и бросив безропотной скотине охапку соломы со дна телеги, монахи решительным шагом направились к деревянной лестнице, ведущей на боевой ход крепостной стены. Часовой из числа молодых стрельцов, охранявших узкий взлаз на стену, не обратил на монахов никакого внимания. Объяснялось это просто. Вся галерея верхнего боя уже была заполнена толпой зевак, облепивших амбразуры бойниц. Гнать их с крепостной стены военное начальство, очевидно, не видело смысла, потому что снаружи, кроме мародерства взбунтовавшихся, изменивших присяге казаков, ничего другого не происходило. Ни поляков, ни запорожцев и в помине не было, а слободы богатых Кошелей и Серебрянников уже страдали от грабежа и насилия тем более ужасного и нелепого, что совершали эти бесчинства те, которых принято было называть своими!

– Страх, до чего разбойничают служилые! – произнес благообразный старик, стоявший рядом с иноками.

Тревожно вслушиваясь в беспорядочную стрельбу и крики о помощи, доносящиеся со стороны Денежной и Кошельной слобод, старик горестно покачал головой:

– До нитки обдерут людишек! С такими защитниками враги не нужны!

Отец Феона, осторожно выглянув из бойницы, опытным глазом оценил обстановку за стеной. По хмурому лицу было понятно, что увиденное им снаружи бодрости духа не прибавило. Оглядевшись по сторонам, монах обратил внимание на группу ратных людей в военной одежде, нарочито державшихся в стороне от облепивших городскую стену горожан. Среди них выделялся высокий, грузный человек с тяжелым лицом землистого цвета. По повадкам выглядел он как большой сановник, больше привыкший отдавать приказы, нежели получать их от других.

– Отец, – дернул Феона стоявшего рядом старика за рукав суконной сермяги, – кто такой? Не знаешь?

– Отчего же не знаю? – проследил взгляд монаха старик. – Знаю! Воевода ратный, над Яузскими воротами поставленный, а звать его Головин Петра Петрович. А чего?

– Ничего, так просто. Полюбопытствовать хотел.

Отец Феона, кивнув Афанасию, без тени смущения или робости направился к суровому военачальнику.

– Воевода, ждешь, когда казачки посад пожгут и с добычей разбегутся? С кем Москву оборонять будешь?

Головин, боˊльшую часть жизни проведший на беспокойных южных рубежах державы, среди терских окочан[35], кумыков и кабардинцев, имел славу человека прямого и грубого, привыкшего выражать свои мысли без затей и мирских условностей.

– Чего? – Воевода побагровел от гнева. – Ты, чернец, кто такой, чтобы меня спрашивать?

– Образцов! – раздалось вдруг за спиной.

Услышав знакомый голос, Феона обернулся. Молодой князь Семен Прозоровский по материнской линии приходился родным племянником царя Василия Шуйского. В свои неполные тридцать лет бóльшую часть провел он в беспрестанных битвах, в которых прослыл удачливым полководцем. По общему признанию, отличался князь отчаянной храбростью и тягой к опасным приключениям. Мало кто верил, что с таким нравом суждена ему была долгая жизнь, но, словно смеясь над судьбой, раз за разом князь повергал в прах все дурные пророчества, выходя невредимым из самых опасных предприятий.

Успел молодой князь отличиться и в новой компании. Войдя в доверие к главнокомандующему военного похода и претенденту на московский престол, принцу Владиславу[36], Прозоровский так очаровал королевича, что стал тот считать князя самым верным своим другом. Аккурат в это время подоспела к польскому войску очередная zdrada[37] – одна из тех, которых в ту невезучую кампанию у ляхов случилось немало. Можайский воевода князь Борис Лыков, через своих лазутчиков хорошо осведомленный даже о количестве вшей на головах посполитых генералов, проведал, что польский гарнизон в Царево-Займище вместо службы сильно чаркой озоровал. Совершил