что мятежники утром прорывались в Сыромятники к государевым конюшням, но плотным огнем шестирядной караколи[46] немецких наемников были отброшены назад и более попыток не предпринимали. В Чингасах поднялись стрельцы. Перекрыли мост через Яузу рогатками и телегами, а на Таганной и Болвановке поставили пушки. Казаки сунулись было туда, но, испугавшись, отошли. Им теперь без боя из Серебрянников и Кошельной слободы никак не выбраться, потому и сидят на пороховой мельнице. То ли совет держат, то ли ждут чего?

Подоспели новости от перебежчиков и дозорных, наблюдающих за вражеской армией, явившейся под стены Москвы. На западе поляки и литовцы встали табором в Тушино, на месте давно заброшенного лагеря самозванца. По словам лазутчиков, с королевичем Владиславом сейчас едва ли больше восьми тысяч воинов, включая тысячу лисовчиков[47], на рысях примчавшихся из-под Можайска. А на юге объявились изрядно помятые полки гетмана Сагайдачного. В Тушино черкасы не пошли. Встали отдельным табором у Донского монастыря, прикрывая переправу своих обозов через Москву-реку, поскольку, как цыгане, идут семейно, с ворованным скарбом, женами и детьми! Навскидку там тысяч десять-пятнадцать сабель. Но, что примечательно, ни у поляков, ни у запорожцев нет артиллерии! Как они собираются брать хорошо укрепленный город, одному Богу известно.

Поразмыслив, Прозоровский решил направиться непосредственно в логово мятежников, о чем и сообщил своим спутникам, сухо добавив при этом:

– Если кто не хочет, может оставаться!

Слабых и робких духом в отряде не нашлось, да и откуда им было взяться? Помимо самого Прозоровского, известного своей удалью и отвагой, на переговоры с бунтарями ехал испытанный боец Леонтий Плещеев, бесстрашный терский воевода Петр Головин, отец Феона и напросившийся отец Афанасий. Сопровождал их десяток молодых дворян поместной конницы, служивших личной охраной князя еще с обороны Борисова.

Глава 11

Сразу за государевой Кошельной слободой, в устье Яузы, из-за высокой воды и частых паводков горожане отродясь ничего путного не строили и сами не жили. А дабы выгодное место не пустовало, по царскому указу соорудили здесь однажды пороховую мельницу прямо на берегу реки. Было это еще при царе Борисе Годунове. С тех пор мельница и причитающиеся ей строения оставались единственными постройками на пустынной пойме у слияния Яузы и Москвы-реки.

Не имея большого выбора, именно это место облюбовали для своего табора мятежные городские казаки. Вокруг мельницы большим полукругом выстроили они из телег настоящий гуляй-город, крайними щитами упиравшийся в болотистые берега Яузы, и даже для острастки пару отжатых у стрельцов пушек в проходе поставили. Пороха на мельнице было с избытком, а вот ядер и пушкарского наряда при них не было совсем. Поэтому проку от таких пушек не было никакого. В казачьем таборе об этом знали все, и у грозных орудий, поставленных перед рогатками при въезде в гуляй-город, не было даже охраны.

Подъехав к поставленному на телегу дубовому щиту гуляй-города, Прозоровский пару раз от всей души приложился к нему своим тяжелым перначом.

– Кто в теремочке живет?

На шум у рогаток появился дородный казак в дорогом атласном зипуне, перепоясанном широким турецким кушаком. Богатая одежда говорила о высоком положении ее обладателя среди мятежников. Казак держал в руке миску с жидкой, еще дымящейся кашей, которую на ходу прихлебывал, смачно чавкая и стуча деревянной ложкой по краям посуды.

– Головой… Головой постучи! – недовольно произнес он, рассматривая князя тоскливым собачьим взором, в котором одновременно уживались заносчивая спесь и слезливая унылость.

– Кто такие?

– А сам-то кто? – заорал на него подъехавший к Прозоровскому прямодушный и нетерпеливый Головин. – Чего ты вылупился, куриная жопа? Доложи своим атаманам – переговорщики от царя приехали!

– Это кто куриная жопа? – обиделся казак, перестав жевать. – Я гулявый воевода[48]. Одно мое слово, и парни из вас решето сделают!

После такого начала могло показаться, что переговоры не задались, но впечатление это было обманчивым. Быстро выяснилось, что, несмотря на прилюдно полученное «огорчение», гулявый воевода оказался вполне покладистым малым, который, получив от князя Прозоровского «плешивый ефимок»[49], легко смог погасить обиду в своем широком казачьем сердце. Более того, проявляя исключительное великодушие, он бескорыстно, то есть задаром, взялся лично сопроводить царских посланников на совет казачьих атаманов.

Кони шли тихим, «недокрытым» шагом, почти прижавшись боками друг к другу. Искусный наездник Феона сидел в седле как влитой и с интересом разглядывал казачий табор, время от времени ловя на себе отстраненные взгляды обитателей лагеря. Стало понятно, что настроены казаки скорее настороженно, чем враждебно. Впрочем, видимость сдержанности и спокойствия во время войны – это почти всегда обман. Феона по опыту знал, на что способны три тысячи вооруженных людей, загнанных в угол, если найдется рядом тот, кто умело воспользуется их страхами или тщательно скрываемой растерянностью.

Осмотревшись по сторонам, отец Феона жестом поманил к себе отца Афанасия и, указывая глазами на амбар в глубине двора, что-то шепнул на ухо. Афанасий скосил удивленный взгляд на товарища, натянул поводья на себя и, не произнеся ни слова, утвердительно кивнул головой. Не привлекая к себе внимания, монах спокойно направил лошадь в сторону указанного строения. Это удалось сделать так обыденно, что его маневр остался совершенно не замеченным.

Отряд Прозоровского вместе с сопровождавшим его гулявым воеводой подъехал к небольшой избе, ранее, скорее всего, служившей либо лавкой приказчика, либо обычной сторожкой. У входа стояли четыре крепких казака, вооруженных легкими саблями и одной затинной пищалью на высокой деревянной сошке.

– Приехали! – громко сообщил покладистый начальник гуляй-города, слезая с коня.

Открыв скрипучую дверь избушки хлопком ладони, он, гостеприимно улыбаясь, пригласил царских посланников внутрь. Прозоровский, Головин, Плещеев и отец Феона приняли приглашение, в то время как сопровождавшие их дворяне из поместной конницы, спешившись, молча выстроились в линию напротив охранявших избу казаков. Выглядело это довольно угрожающе. Гулявый воевода опасливо покосился на замерших, словно каменные истуканы, телохранителей князя, но, поразмыслив, решил не придавать этому особого значения и, махнув рукой, поспешил за гостями, уже скрывшимися в проеме двери.

Внутри сторожка смотрелась куда просторнее, чем это можно было предположить по ее внешнему виду. Скорее всего, из-за того, что, кроме широких лавок вдоль стен, другой мебели в избе вообще не было. Не было даже икон в красном углу. Только большой наперсный крест, видимо отобранный у какого-то бедолажного попа, тоскливо болтался на ноже, глубоко воткнутом в верхний венец клети. От большого количества людей, находившихся в закрытом помещении, воздух в нем был затхлым, будто прокисшим. На лавках сидели полтора десятка пестро одетых казачьих атаманов