– Любишь ты тень на плетень наводить, – сказал Кирыч.

– А мой знакомый, – куковал Марк далее, – его «Оливье» зовут, как салат, он в Булонском лесу с румынской женщиной познакомился. Страшная такая румынка. Позвала Оливье в кусты, чтобы совсем уж близко пообщаться, а сама цену называет. А он говорит: «Кто кому платить будет?». Я чуть со смеху не умер, когда он мне рассказывал.

– Обычный гешефт. Если есть спрос, будет и предложение, – поддержал Кирыч.

– Да, конечно, – сказал я, – Только торговать надо честно. Продавец предлагает свое тело, клиент это тело покупает.

– Скорее, берет в аренду, – поправил меня Кирыч.

– Неважно. Главное, чтобы обе стороны понимали, что это сделка, а не любовь. А у Андрюшки что?

– Что? – сказал один.

– И что? – сказал другой.

– А у Андрея всякий раз одна и та же песня. То один его любит до невозможности, то другой. И где они все? Были и сплыли, а у жирдяя сердце в клочья.

– Бедный, мне так его всегда жалко, – сказал Марк, как всегда в драматичных случаях тяготея к лицемерию.

– Ненавижу проституток, – повторил я.

– А я считаю, что у них очень вредная работа, – сказал Марк.

– Да-да, – сказал я, – и все не от хорошей жизни, и обстоятельства сплошь непреодолимые. У проституток всегда непреодолимые обстоятельства. Вагоны разгружать королевна не пошла, а пошла туда, куда неопреодолимые обстоятельства потянули, – я сплюнул, – Говно они – а не люди.

– И что ты предлагаешь? – сказал Кирыч.

– Ничего я не предлагаю. Я не знаю, что тут предлагать. Хочет жить с этим – пускай живет.

– Вот именно, – сказал Марк, – А то потом Андрюша говорить будет, что мы разрушили ему счастье. Он и так считает, что Илья на него порчу наводит.

– Кто? Я?

– Он говорит, что у тебя недобрый глаз.

– Ну, знаете ли….

Ничего себе! Один заводит себе кого попало, а другие виноваты – порчу, видите ли, наводят….

А вечером следующего дня, на кухне Марк сообщил торжественное:

– Андрюша говорит, что его лавер имеет хорошую работу. Это не просто там какая-то джоб. У него свое агентство. Он ивенты устраивает.

– Да, что ты? – сказал я, прихлебывая чай, – У него разве нет уже своей концертной фирмы по привозу суперзвезд? Разве ж Майкл Джексон ему уже не лучший друг?

– Джексон умер уже, – сказал Марк.

– Тем лучше. Не подаст в суд за диффамацию.

– Слушай-ка, а почему ты так уверен, что он проститутка? – сказал вдруг Кирыч.

– У меня глаза есть.

– А у меня уши, – он не отставал, – Вы знакомы?

– Да, – сказал я, скорей, автоматически, – Нет, – я почувствовал, как падаю и скольжу, как тянет меня, черт знает, куда, – Да, мы знакомы, – я положил на тарелку свою печенюшку, – Мы знакомы, да-да-да….

И покатился – вниз, ниже, ниже.

Все глупости мира начинаются именно так – легко и непринужденно. Почему бы и нет, думаешь ты, улыбнувшись в ответ на каком-то глупом корпоративе. Забавно, думаешь ты, разглядывая незнакомца более детально. Да, наплевать, – и примерно с этого момента перестаешь думать вовсе: соглашаешься на то, сам предлагаешь это, уводишь человека из воющего полумрака, ловишь машину, едешь, разговаривая о пустяках, попадаешь в какую-то панельную глушь, дверь скрипит, в подъезде пахнет псиной, комната узкая, как пенал, на полу возле смятой нечистой постели пепельница полная окурков, знай ты о ней раньше, побрезговал бы, но чувствуешь, что поздно. Он называет цену уже потом, взявшись за сигарету, голый, натянув покрывало на грудь, у него бледная грудь, а стенка, к которой он прислонился сальной головой, украшена мелкими выцветшими розочками, по зеленому розовыми; от вида старых обоев становится окончательно тошно, отдаешь деньги, стараясь чтобы пальцы ваши не соприкоснулись, фиксируя в уме этот кадр: две руки и пара мятых купюр посередине. Уходишь и решительно заталкиваешь эту сцену далеко-далеко – в тот чулан, где хранится ненужное барахло.

– Глупо, да. По пьяни, – подытожил я свой рассказ, исполненный в жанре небольшой заметки, из тех, что помещают в газетах где-нибудь сбоку страницы – пара слов, только самое главное.

– Ой, у меня столько раз было, это просто кошмар, – сказал Марк, не чувствуя себя лишним, не стесняясь ничуть, – один раз просыпаюсь, а он говорит «Почему у тебя живот голый?». Я говорю «Чтобы ты видел, что я не шахидка с бомбой», а он как закричит, как будто нельзя спать с голым животом.

– Не волнуйся, с презервативом, – сказал я под плескучую марусину речь, из всех сил сдерживая желание отвести глаза, не смотреть в черноту зрачков Кирыча, которая, казалось, расширяется, чернеет еще больше.

– Я не волнуюсь, – он только плечами пожал и замолчал, как поступает всегда, если смертельно обижен.

Все годы нашего сосуществования мне говорят, как мне повезло с Кирычем, а Кирычу – как ему не повезло со мной. Я – неряшлив, а он – аккуратен, я – ленив, а он – живое воплощение трудолюбия, он – силен, а я себе все здоровье прокурил, он думает о будущем, а у меня все лучшее в прошлом…. Кирыч не делится со мной тем, о чем ему, поблескивая в мою сторону глазами, говорят наши приятели, а я, и без того все прекрасно зная, не вслушиваюсь.

Взгляд снаружи и взгляд изнутри – это два совершенно разных взгляда. Не стану же я рассказывать всем подряд, как тяжко бывает вдвоем, когда один молчит, напоминая робота, а другой делает вид, что ничего не замечает, старается жить, как жил всегда, о чем-то спрашивает и, не получив ответа, сам же отвечает.

Хоть сколько ты живи с этим человеком, стоит случиться чему-то плохому, как он моментально обносит себя глухой стеной, лишая всякой возможности объясниться – как будто не было ни понимания, ни близости, ничего.

Как будто люди не имеют права ошибаться.

– …я вообще, считаю, что это ужасные предрассудки, – чесал языком Марк, запивая свою ахинею чаем, заедая ее печеньем, – Ну, какая разница, что было раньше, я себя раньше вспоминаю, это же такой коматоз. Шреклих-щит. У меня однажды были волосы цвета баклажана, а это все равно, что лоу-баджет. Мама обещала, что мне волосы подожжет ночью, ей перед соседями стыдно. Но надо же как-то дальше жить, кто сейчас без греха. Ларс рассказывал, что у него был друг, который со своим другом в туалете общественном познакомился. Он был санитар, домой шел после работы, а тот был шофер-дальнобойщик. И что вы думаете? Они поженились и дом построили. Они – шведы. В Швеции живут. В Копенгагене.

– Ларс – это который себе в Голландии эвтаназию сделал? – спросил я, скорее, автоматически, все еще бултыхаясь в своих раздумьях.

– Да, он болел очень. Воз вери илл.

– Ага, помню, – сказал я, на Марка не глядя, – Выбрал самый легкий путь – выпил яду и адье, мон дье.