До португальской столицы они добирались пять дней, еще десять дней жили в миссии, ждали, пока уладят все дипломатические формальности, и только 20 августа вместе с Савиным погрузились на германский пароход «Бахия», следовавший в Гамбург.

Бывший корнет был пятидесятилетний красавец мужчина с гвардейской выправкой. Выглядел он, как будто не просидел больше месяца в тюрьме, а приехал с придворного бала – гладко выбрит, воротничок и манжеты безукоризненно белоснежны. Единственное, что портило впечатление, – это легкие ручные кандалы, которые Николай Герасимович маскировал перекинутым через руки плащом с атласной подкладкой.

– Здравствуйте, господа, – обратился он к столичным сыщикам. – Поскольку нам придется провести вместе не один день, нам следует представиться друг другу. Я – граф Николай-Эразм де Тулуз-Лотрек. С кем имею честь?

– Позвольте, какой же вы граф, Николай Герасимович? – заулыбался Власков. – Вы – беглый ссыльнопоселенец, бывший корнет Савин, мещанин горда Нарыма.

«Граф» только осуждающе покачал головой:

– Ошибаетесь, молодой человек, ох как вы ошибаетесь. Вам как полицейскому, прежде чем делать поспешные выводы, необходимо ознакомиться с моими документами. Они при мне, – Савин похлопал себя по карману, – не изволите ли взглянуть? Только прикажите снять браслеты, а то мне крайне в них неудобно. Куда я денусь?!

– Снимите, Николай Семенович, – распорядился Кунцевич.

– О, так вы мой тезка, Николай Семеныч! – обрадовался Савин. – А вас как прикажете называть? – обратился он к Кунцевичу.

– Чиновник для поручений коллежский секретарь Кунцевич Мечислав Николаевич.

– Не Николай, так Николаевич! Тоже хорошо, – радовался «граф», растирая освобожденные от оков руки. – Я смотрю, господа, вы прекрасные, интеллигентные люди! Уверен, что наше путешествие пройдет нескучно!

Скучать бывший корнет и правда не давал. Он оказался интереснейшим собеседником и высказывал энциклопедические знания по любому предмету разговора. Они практически подружились.

– Прекрасный вы человек, Мечислав Николаевич, мне даже вас немного жаль, – заявил как-то Николай Герасимович, раскуривая послеобеденную сигару.

– Это чего же вы меня жалеть вздумали? – удивился Кунцевич.

– Ну как! Вам же наверняка достанется от начальства за то, что вы меня в Петербург не доставите!

– Убежите? – улыбнулся коллежский секретарь.

– Староват я бегать, Мечислав Николаевич. В Гамбурге германские власти сами меня отпустят.

– С чего бы это им вас отпускать?

– Да потому что мой арест – одно сплошное беззаконие!

– Это где же беззаконие?

– Начнем с того, что я гражданин Северо-Американских Соединенных Штатов, а вы меня в Россию везете, хотя судить меня должны в моей стране.

– Николай Герасимович, не начинайте старую песню на новый лад. И потом, мое дело маленькое – привезти вас в Петербург и передать судебному следователю, он уж разберется.

– Какой следователь! Какой суд! Не будет никакого суда. Как вы не можете понять! Хотите пари? Вот смотрите. Максимальное наказание за побег с места ссылки по нашему Уложению – до одного года тюрьмы, так?

– Не помню, я Уложения давно не открывал.

– А я его вдоль и поперек изучил, поэтому поверьте мне на слово. До года. А что в соглашении о выдаче преступников, заключенном между нашим императором и португальским королем, говорится? А в пункте семь этого соглашения говорится, что выдаче подлежат только те лица, которые обвиняются страной, ходатайствующей о выдаче, в совершении преступления, за которое по законам этой страны может быть назначено наказание свыше одного года заключения в тюрьме или более тяжкое наказание! Понимаете? Свыше года! Не до года, а свыше. Нарушение? Грубейшее! Далее. Наш государь милостив и два раза прощал нам, грешникам, прегрешения наши, манифестами 1894 и 1896 годов. Попадаю я со своими проделками под эти манифесты? Да-с, под оба. Ну и наконец. Срок давности. По португальским законам он по таким делам составляет пять лет. Я бежал из ссылки 10 января 1895 года, а сейчас, слава богу, 1901-й! Более пяти лет прошло? Более! Так что никакому наказанию я не подлежу и даже имею право жительствовать в Европейской России, кроме столиц, разумеется.

– Так чего же вы тогда на родину не хотите? Суд разберется и отпустит вас.

– Мечислав Николаевич, вы что, действительно верите, что наш суд разберется? Вы же не ребенок!

Кунцевич только пожал плечами.

Корнету, видимо, надоело разговаривать, и он принялся составлять очередной протест. Писал он их непрерывно, адресуя во все инстанции. Сейчас он готовил прошение на имя папы римского.

Кунцевич решил не терять времени даром и тоже принялся за писанину – стал составлять рапорт о поисках сына шталмейстера Давыдова.

Работа у обоих спорилась, и через час черновые варианты прошения и рапорта были готовы. Коллежский секретарь достал из кармана сюртука письмо Гуттентага, чтобы обновить в памяти даты его отправления и получения. Вместе с письмом захватил и фотографию.

«Граф» сначала мельком, искоса глянул на карточку, а потом посмотрел на нее пристальней:

– Какая странная фотография.

– Чем же она странная? – поинтересовался Кунцевич.

– А вы не видите? Внизу написано по-испански.

– Ну да, «De Brasil con amor!» – «Из Бразилии с любовью». Снято в Рио-де-Жанейро.

– Уверяю вас, молодой человек, что это не Рио-де-Жанейро, это гораздо ближе.

– Отчего вы так решили? – Коллежский секретарь напрягся, как почуявшая добычу гончая.

– Ну, во-первых, надпись сделана по-испански, а в Бразилии все говорят по-португальски. Если бы карточку изготовили в Рио, на ней было бы написано «Do Brasil com amor!» С чего бы португальцам писать на испанском? Ну а во-вторых, я, кажется, узнал место. – Савин остановился, а потом решительно сказал: – Нет, не кажется, я точно узнал этот парк. Это парк у казино в Ницце!