– Здесь так красиво. Даже не выглядит, как паб. Плющ вьётся по стенам. Как на картинке, прямо деревенский английский дом.

– Бэби, именно так и выглядят настоящие пабы. Тебе, правда, нравится?

Когда принесли еду, Анна стала есть омлет как деликатес, а Джон смотрел на нее и вдруг почувствовал прилив нежности оттого, что всё так устроилось, в конце концов, и она ест, потому что голодна, и всё время что-то рассказывает, неважно, что именно, и смотрит на него широко раскрытыми глазами, и по лицу ее время от времени летает уже знакомая смущенная улыбка от рассказов о самой себе и о том, как она сегодня цапалась с коллегами по работе. Ей было весело, в сущности, это же так смешно, играть в мужские игры, когда сама-то знаешь, что всё понарошку. Джон вдруг уловил в воздухе запах цветов, что было совсем необычно: и цветы не пахнут в октябре, и он их никогда не замечает. Он перегнулся через стол, взял в обе руки лицо Анны и просто смотрел на нее молча.

Утром она не проснулась, когда он уходил. Он шел по тротуару мимо дворников, мимо газетных прилавков. Хозяева мини-маркетов вытаскивали на улицу ящики с овощами, сигналили такси и красные двухэтажные автобусы. Гайд-парк был раскрашен осенними красками, воздух казался свежим и влажным, сквозь утренние облака чуть пробивалось солнце, но день обещал быть ясным. Джон шел и шел, хотя давно пора было хватать кэб и мчаться в офис. Он не хотел, чтобы ночь с Анной отступала, он видел перед собой ее глаза, радовался, что их еще не разлучило после ночи ни одно сказанное слово, и хотел, чтобы время замерло.

Весь день так легко и прошел. Он работал, съел два сэндвича, не отрываясь от бумаг, звонил, писал мейлы. Он не думал об Анне, но легкость и радость не покидали его. В таком же отличном настроении он вышел из терминала под вечер в Эдинбурге после того, как часок поспал в самолете. Одри встречала его с обычными объятиями на своем серебряном «мерседесе» и только слегка пожурила, что он опять вернулся лишь в пятницу, а не в четверг, как она просила.

– О чем ты говоришь, я сегодня, кроме сэндвичей, за компьютером ничего не ел, а сейчас страшно хочу спать, – сказал он, поцеловав ее в волосы.

Безостановочно думать и безжалостно искать точные слова, объясняющие жизнь, чувства, поведение людей, – это было самой большой проблемой в жизни Анны. Проблемой часто разрушительной, рефлексии разъедали гармонию жизни, усложняли отношения с людьми. Однажды она вычитала в книжке по астрологии: «Скорпион может всё и может достичь всего. Единственный враг Скорпиона – это он сам».

Учеба в университете далась легко… В этом был шик – прогуливать весь семестр, а потом посидеть две ночи над книгами, прийти с кругами под глазами на экзамен, получить очередное «отлично», небрежно выскользнуть из аудитории и, особо не втягиваясь в разговоры с сокурсниками, просто сказав: «Пока», отвалить. Любви сокурсников это Анне, конечно, не прибавляло, но ей об этом не хотелось думать.

Она культивировала свой интеллект в аспирантуре и ушла опять далеко, в чтение не только по специальности, но и трудов по философии, семантике. При обсуждении ее книги профессор сказал:

– Тут имеются небрежности, натяжки фактов, это, конечно, плохо. Но у автора есть искра божья. Этот мощный полет мысли имеет объясняющий потенциал сильнее, чем факты и статистические тренды.

Утолив интеллектуальный голод, Анна поняла, что интеллект не прокормит, и через мужа начала писать халтуру в пропагандистские журналы, на радио и вообще всюду, где брали. Им нужно было растить Бориса, и ей хотелось дать сыну уж точно не меньше того, что она сама получила от родителей. Анна спала по четыре часа, колотила по клавишам про происки империализма, моталась с Борисом в бассейн, на английский и французский. Успевала заехать на радио и записать очередной антиимпериалистический пасквиль для эфира.

По вечерам они с Филиппом «строили» Бориса, который врал, что забыл дневник в школе. Потом Филипп мыл посуду, а Анна стирала, после оба садились дальше колотить по клавишам пишущих машинок. Обычная жизнь средней советской семьи интеллигентов.

Филипп обожал ее. Сам достаточно незаурядный журналист, он видел себя только на втором плане, как подиум для жены. Его друзья ходили у Анны в поклонниках – то таскали ее в ресторан, то привозили подарки из-за границы. Филипп не возражал. И странное дело – при всей своей склонности к рефлексиям и анализу Анна не задумывалась о природе своего чувства к мужу. Им было хорошо, он принимал ее всю и безоговорочно, она наслаждалась его пониманием, а была ли это настоящая любовь или просто любовь, но не совсем настоящая, – важно ли это?

Ненадолго, но, как всегда, интенсивно окунувшись в политику, в госсферу, она через три года получила предложение переехать в Америку. Использовав связи, которые наработала в Москве среди заезжих американских политиков и бизнесменов, она пристроила лоботряса Бориса в лучшую школу Сэнт-Олбанс у подножия Национального собора на Висконсин-авеню в Вашингтоне.

Директор был сначала поражен уровнем рекомендательных писем, а потом манерами русской матери, которую он представлял себе, видимо, как часть статуи «Рабочий и колхозница», и слегка лишился дара речи, когда перед ним уселась элегантная особа в черном мини-костюме от Dior с серебряной брошкой конца восемнадцатого века и принялась рассуждать, что Сэлинджер – это еще куда ни шло, а вот читать Оскара Уайлда в двенадцать лет, даже на английском, она полагает, сыну рановато, и очень рассчитывает на помощь школы.

Анна вышла из здания школы и сказала себе, что ее единственный костюм, подаренный миллиардером из Бостона, сделал свое дело. То, что она позволила этому миллиардеру переспать с ней в его личном самолете, пока он вез ее из Москвы в Гарвард, – по крайней мере с этой точки зрения оказалось неплохой инвестицией.

Анна была настроена на Америку. Она уже нахлебалась счастья интриг в правительстве и общения с вылупляющимися из кооперативов олигархами. Она понимала, что Москва тех лет означала большие деньги и власть, но понимала также, что по молодости и в силу интеллигентских предрассудков просто не потянет. Поэтому ей только хотелось, чтобы Борис рос в нормальном мире, без этих причуд истории, которые происходят в ее стране. А еще Анна очень хорошо понимала, что, кроме как думать и читать, она, по сути, ничего не умеет, и неплохо бы закончить хотя бы какой-то университет жизни. А международный банк, куда ее звали, и скромная предложенная позиция как раз были очень похожи на армию, которую надо пройти.

Она без колебаний взяла ипотеку и, практически не зная еще Вашингтона, полагаясь только на чутье, за три месяца купила дом, чтобы было куда привезти мать и всех остальных. Ремонтировали они его с Филиппом сами, и вообще Анна быстро поняла, что она больше не дама из истеблишмента, а опять рабочая лошадь, которая обязана кормить четыре рта на одну, хоть и большую зарплату. Иногда, просыпаясь ночью, она представляла себе, что завтра придет на работу, а там – розовая бумажка об увольнении, а у нее на счете ровно сорок долларов, только вчера проверяла. Она не делилась этим с семьей – они не помогут, чего зря травмировать.