песчаным тропинкам вдоль зарослей дикой сливы и маленьких дубков. Возбуждения и радости от исследования новой и незнакомой местности хватало, чтобы чувствовать себя плотно занятым важным делом.

Приблизительно в то время я купил сборник китайской поэзии, переведённый британцем Артуром Уэйли[12]. До этого поэзия меня мало интересовала: в школе нас заставляли выучивать наизусть отрывки из Брайанта[13], Лонгфелло[14] и Уиттьера[15], которые я потом старался как можно быстрее забыть. Однако маленькие и компактные поэтические «жемчужины» Уэйли подвели меня к мысли о существовании целого ряда других целей, для достижения которых можно использовать стихи. Я начал воспринимать окружающий меня реальный мир с точки зрения его описания минимальным количеством слов. Делая домашнюю работу, я мог прерваться, чтобы отвлечься на раздающуюся со стороны пролива Лонг-Айленда сирену или тополя, шелестящие за моим окном. Когда я вёл дневники воображаемых персонажей и писал ежедневную газету, то считал, что был не более, чем просто регистрирующим события сознанием. Моё несуществование было sine qua поп [необходимым условием] достоверности выдуманного космоса. В случае с поэтическими определениями начинал работать точно такой же экстрасенсорный механизм. Я получал и сохранял информацию, в мире были другие люди, у которых были свои жизни. Приблизительно два года спустя я открыл более удачный способ несуществования в качестве самого себя, позволяющий при этом продолжать жить и функционировать, — представление о том, что переживаемую мной происходящую череду событий транслирует гигантская телекинетическая станция. Всё, что я видел и слышал, одновременно со мной переживали миллионы зачарованных зрителей. Гораздо позднее, читая дневники Жида, я прекрасно понял, что они имел в виду, когда прочитал у него следующие строки: «Мне всегда кажется, что когда я себя описываю, меня становится всё меньше. Охотно соглашаюсь не иметь чётко определённого бытия, если существа, которых я создаю и извлекаю из себя, им обладают». / Il me semble toujours m'appauvrir en me dessinant. J'accepte volontiers de n'avoir pas d'existence bien définie si les êtres que je crée et extrais de moi en ont une.

В тот год произошло несколько событий, выбивших меня из состояния мечтательного фантазёрства. Мне удалили опухоль в нижней челюсти. Это была двухчасовая операция с массой крови, после которой я долго приходил в себя. Однажды, когда мы с матерью переходили Пятую авеню в районе Мюррей-Хилл, её сбил двухэтажный автобус. Это произошло прямо напротив магазина Maillard's, маму отвезли в старый отель Waldorf-Astoria на Тридцать четвертой улице, и в течение нескольких недель я навещал её в больнице. Летом я вернулся в Эксетер[16], где дядя Эдвард провёл мне экскурсию по кампусу. Мне совершенно не улыбалась перспектива провести следующие четыре года в этом учебном заведении. Я подозревал, что нахождение в классе будет мало отличаться от пребывания в церкви, и высказал эту мысль матери. «Тем не менее ты будешь учиться в Эксетере, — ответила она. — Я хочу, чтобы ты уехал из дома».

Но из дома я никуда не уехал. Совершенно неожиданно отец начал активную кампанию против Эксетера, утверждая, что школа пестует самодовольных неженок. Мать безуспешно пыталась его переубедить.

Пока я жил у дяди Эдварда, у меня родился длинный рассказ под названием «Те, кто обаидились», персонажи которого исчезали, сделав глоток алкоголя (выпив, они уходили в Ад, Аид в древнегреческой мифологии). Дяде Эдварду понравился мой рассказ, и он подарил мне «Эссе» Эмерсона[17] в красном сафьяновом переплёте, заявив, что, по его мнению, я уже достаточно взрослый, чтобы это произведение прочитать. Такой лестный подход принёс плоды: в последующие месяцы я с удовольствием прочитал «Эссе».

Однажды в школе я услышал шёпот сидевших за мной девочек. Одна из них сказала: «Не могу. Мне надо идти на обрезание». Девочки захихикали и потом замолчали. В тот вечер на ужин к нам пришли гости, и ритуал гостеприимства требовал, чтобы всё было по высшему разряду: свечи, необыкновенно хрупкий лиможский фарфор и самое тяжёлое столовое серебро. Как было принято в таких случаях, я не должен был начинать разговор, а открывать рот, только когда ко мне обращаются с вопросом. Но во время еды я повернулся к матери и спросил: «А что такое обрезание?»

«Я тебе потом расскажу», — монотонно, словно зачитывая слова из газеты, ответила она. Может, чтобы избежать дальнейших вопросов, перед десертом она отозвала меня в другую комнату и сказала: «Ты хотел узнать, что такое обрезание. Когда рождается ребёнок, то от конца его маленького пениса отрезают небольшой кусочек».

Я был поражён, такая операция показалась мне совершенно неожиданной и бесчеловечной. «Зачем!?» — воскликнул я.

«Некоторые люди считают, что из гигиенических соображений». Больше никаких объяснений она мне не предоставила. Всё это казалось каким-то извращением, а мысль об этой операции никак не выходила у меня из головы. В конце концов, я взял иголку и поэкспериментировал на самом себе. Боль была не такой сильной, как я ожидал, а сам эксперимент оказался не таким интересным. Я не мог понять, как цивилизованные люди могут разрешить проведение такой варварской операции на беззащитных детях.

В школе я начал делать заметки шифром своего собственного изобретения, чтобы ученики, которые хотели бы у меня списать, не смогли. Шифр был необыкновенно простой: каждую согласную я заменял на следующую согласную в алфавите, то же самое я делал и с гласными. Букву Y я считал гласной и она превращалась в Α, Ζ становилась В и так далее. Спустя несколько месяцев я научился писать шифром так же быстро, как и на английском. А вот на чтение уходило гораздо больше времени. В классе поползли слухи, что я все записи я делаю на каком-то иностранном языке.

В «образцово-показательной» школе проходили практику несколько сотен учителей, находившихся на верхних этажах здания. Эти учителя приходили к нам на уроки группами по пятьдесят человек, принося с собой раскладные стулья и блокноты для записей. Когда один из наших учителей почему-то отсутствовал, его заменял кто-нибудь из учителей-практикантов. Появление в классе такого преподавателя неизменно приводило к состоянию полной анархии. Помню, как в порыве возбуждения я бросил безопасную бритву, которая попала в грудь учителя-практиканта по имени мисс Ароноу. Как и следовало ожидать, учительница отправила меня к директору, у кабинета которого я некоторое время её ждал. Но так как она не появилась, я пошёл домой и больше мисс Ароноу никогда не видел.

В тот год в наш дом на Террас-авеню два раза забирались грабители. В первый раз в дом залезли, когда мы уехали на выходные.