В поисках объяснения загадочного поведения старухи мы проглядели нового визитера. А тот бесшумно прибыл тем же путем, что и она.

Сотник беззвучно прыснул, оценив «детку» по достоинству.

– Ручонки прибери! – прозвучал в ответ глубокий женский голос. – Принес? Сюда клади.

Лица ребят вытянулись. Котов сглотнул. Манящий хрипловатый тембр не мог принадлежать нашей радикулитной знакомой. Откуда взялась эта третья?

– Катька! Ну? Давай. Пока никого нету!

– Пшел! Вчера на угле спину сорвала…

Голос женщины окреп, озлел и потек, притягателен необоримо.

– …газ они нам отрубили! Ждут – сами померзнем. Не дождутся. Дед с бочки буржуйку сварил, говорит, как в войну. А уголь аж на котельной, что за мостом. Вчера снесла разов пять-шесть по два ведра. Сегодня из постели еле встала. Спину ломит невмоготу, часом памерки теряю. Еще ты тут!

Катька постонала, видимо, потянувшись.

– Ну ты стерва! – восхищенно отозвался ее знакомец и зашуршал таинственной ношей в целлофане. – Подь по-хорошему. По острию ведь водишь, гадина.

– Не по себе берешь. Все ли, что ли? – деловито спросила Катька. – Давай. Дай сюда, говорю! Пакет покамест прибери.

– Да на, на! Подавись. Спалят на хрен твой сарай, да вместе с пакетом, там поминай как звали. Слыхала, у Егоровых? И хлев, и баню… Птицу, что не взяли, так побили. С автоматов.

– Слышала. Что, помог им кто?

– Чего?

– Соседи?

– Да кто? Никого ж не осталось. У нас там одни хаты. Разве Самойленки, да уж им не до того.

– Чего? Маруся? Так и не вернулась?

Ответ невразумительно.

– Чего мямлишь?

– Нашли ее.

– Ну, слава богу!

– Не.

– Чего? Да говори, чего?! Живая?! – словно навзрыд вдруг выкрикнула женщина.

Где-то отзвуком задребезжало стекло. И долгое молчание в ответ.

– Где? – совсем спокойно, наконец, спросила женщина.

– В сухом колодце под Конотопом, на выезде. Давно уж, с осени… Обгорела, говорят, сильно. Нашим-то велели помалкивать. Да я думал, ты слыхала.

Женщина повыла тихо, как поют, когда никто не слышит. Спутник не мешал ей.

– …мы с ней в школе сидели. Три класса, – сказала неожиданно ровно. – А вдруг и не она то?

Но и тени надежды в голосе уже не было. Мужчина молчал по-прежнему.

– Сам-то видел?

– После. А мать тогда ж видала. Неделю черная ходила.

– Господи. А менты что?

– Менты – что? Сама знаешь что. Ну что, пойдем, что ли?

Она подумала недолго.

– Сюда иди.

Послышалась возня и шорох. Вздох недоуменный и короткий стон.

– Не могу теперь. Вспомнилось, так и стоит перед глазами… Кать, прости.

– А эти смогут и не то. На их могилах вырастут цветы.

– Кончай. Прикройся… да пойдем уж, что ли.

Установилось тупое молчание, бессмысленное, как холостая очередь. Каждый думал свое, пока осторожно не подал голос Шапинский:

– Чего это они? А? Это… от кого они? А?

Котов взглянул на него с такой ненавистью, что я испугалась, что не успею.

Он колебался раскаленную добела секунду, после молча отвернулся и вернулся на место недавней дислокации. Схрон хозяев оказался там же. Перекинув несколько охапок сена, в котором мы провели ночь, взводный достал рыхлый травяной мешок с домашней жирной тушенкой, укупоренной в пол-литровые банки, и из-под него – початый картонный ящик с дюжиной бутылок водки производства местного завода. Первую бутылку Котов вскрыл зубами, отпил треть и передал за спину, та пошла по рукам. После подгреб к себе вещмешок Шапинского и стал перекладывать туда тушенку.

– Э! Ты что делаешь?

– Теперь, Шапа, если денешь, я его из тебя сделаю, – сквозь зубы ответил Котов и продолжал паковать добычу.

– Выкладывай! – высоким твердым голосом сказал вдруг Шапинский и усилил аргумент выразительной автоматной дугой. – Клади назад, или я…

– Чего?!

Сотник гоготнул под руку и затих через силу.

– Мы армия, не банда… – почти уверенно объявил Шапинский.

Но гнев взводного уже был обуздан прошлым титаническим усилием.

– Приди в себя, салабон! Что ты жрать завтра будешь? – процедил он.

– Выкладывай обратно! – взвизгнул Шапинский.

– Боец, сколько у тебя продпайка? – преувеличенно спокойно уточнил взводный.

– Половина еще…

– Нет! – едва сдерживаясь, брызнул слюной Котов. – Твой паек в овраге у села Песково, блядь! В брошенном в панике вещмешке. А твоя «половина» – это доля твоего мертвого товарища, мать твою, закопанного там же! Ты понял? Я спросил: ты понял?!

– Ага.

– Не «ага», а «так точно».

Потом спокойно допаковал мешок, поднялся во весь рост и броском накинул лямку на плечо рядового.

– Носи, блядь. Потеряешь – сдохнешь следом.

Шапинского перекосило на правое плечо. Он растерялся и не успел ответить.

Котов сжалился:

– Ты слово «контрибуция» слыхал? Они дома у себя. Ховают не последнее, уж точно. Корова вон. А нам без ихнего добра до наших тупо не дотопать.

– Так нельзя…

– Они обязаны поддерживать войска. Мы решаем и их проблему.

– Вот и скажи им!

Котов не успел взвешенно аргументировать отказ. Грохнул оглушительный, будто пушечный, выстрел, и дощатая опора взорвалась рядом с его щекой вдребезги. Ладонью взводный резко зажал глаз, кровь брызнула между пальцев. Навес под сено одноного накренился. Мы прижались к стеновым доскам.

– «Ижак», – с лету определил Гайдук.

– Двустволка?!

Вопрос праздным не был. С середины двора, стоя во весь рост, сквозь расшитое оконце в нас стрелял местный. Тот самый Катькин спутник, прятавший вместе с ней мешок. Видно, наш громкий спор привлек-таки внимание хозяев, а расшитая рухлая крыша сарая пропускала достаточно света, позволяя прицелиться. Сотник мгновенно вскинул автомат, и Котов едва успел толкнуть его под локоть.

– Не стрелять! Уходим.

Короткая очередь, проштопав доску крыши, все же ушла наверх.

Хозяин схрона повеселел.

– А-а-а! Хреновы ублюдки! Всех, блядь, положу! – донеслось со двора.

Ружье оказалось однозарядным. Человек даже не думал пригнуться. По-прежнему стоя во весь рост в необъятной фуфайке с плеча своей спутницы, он покачивался, пытаясь сбросить гильзу и загнать новый патрон. Неопытность или волнение отняли у него добрых десять секунд. Мы могли по очереди снять его два раза каждый. Вместо того, как могли бесшумно, мы просочились сквозь дальнее полуразобранное крыло коровника и стали отходить от хутора. Растерянный Шапинский ковылял, при каждом шаге громыхая тяжкой добычей.