– Что?

– То! Ну на хуй им тут мины! Здесь им че, немцы?

– Стоять пока, – запоздало поруководил Котов.

– Да хрень это! Нет там ничего. И что, мы все прошли – никто не зацепил?

– Не аргумент. Еб твою мать, Шапинский! – стоном выругался Котов в облака и добавил: – Ждать здесь.

Пригвоздив нас жестом, сам вжал голову в плечи и, пялясь неотрывно в землю, медленно пошел один. Завеса мертвой кукурузы приняла его благосклонно, за минуту стерев бесшумно без следа. Все встали напряженно. Я потопталась, потом нырнула следом за Котовым.

– Котов, жди меня!

– Назад, идиотка! – почему-то шепотом скомандовал он издали.

Я догнала его, вцепилась в ладонь и потянула меж одинаковых рядов. Он отдернул руку:

– Назад, или…

– Чего ты? – спросила я и побежала чуть впереди. – Идем. Я знаю, где он.

Я лгала. Но надеялась, что учую. Я шла по нашим следам. Ветер еще несильно растрепал воздушную дорожку. Боялась ошибиться, но медлить не могла: догнав, Котов отправил бы меня назад.

– Стой ты! – периодически взывал он ко мне, но я не слушала.

Вдруг сбоку, с неожиданного направления, почти перпендикулярно к полосе, я уловила мощный поток. В нем паника, отчаяние и слезы. Шапинский. Я развернулась на девяносто градусов и дернула туда, нырнув сквозь плотную растительную стену.

– Куда?! Ты что, сдурела? Бойко, стоять! Если не остановишься, я тебе колено прострелю!

– Костя! – тихо позвала я метров через сто.

– А-а-а! – полным ужаса голосом отозвался Шапинский, и в следующую минуту мы увидали его своими глазами. Он вскочил на ноги и невероятно ловко запутался в ремне автомата.

– Вы?! Господи! Родненькие… Котов. Дана. Родненькие… А я уж и не знал… я туда – вас нет. Назад – вас нет. Звать не могу, кончат кукурузники, думаю. Потерялся. Господи…

Злой Котов кинулся было к нему, чтобы провести краткое физико-педагогическое внушение. На этот раз я и не думала лезть. Но пространные причитания сквозь слезы сбили его пыл, и он только выматерился.

– Утрись. Глаза разуй. Вперед бегом… и чтоб если еще раз…

Вот и все, что Котов сказал.

Шапинский замолчал и теперь только счастливо мерно всхлипывал. Мы возвращались: я, он и Котов замыкающим. Так вернее. Вдруг взводный выкрикнул мне резко:

– Тише шаг! У кромки осторожно…

– Там чисто… – без уверенности отозвалась я.

– В каком смысле? – осведомился повеселевший боец.

Шапинский расцветал улыбкой при каждом встречном взгляде. Мы со взводным переглянулись и промолчали в ответ. Покорный подозрениям, Котов подозвал меня и двинул рядом.

– Как ты это делаешь? – спросил он.

– Что?

– Как ты узнала, где он? Этот идиот ушел черт-те куда на север.

– Я не знала. Я искала.

– Я тоже искал. Да там, где он оказался, ни в жисть не нашел бы.

– А я не говорила? Я собака.

Я пошмыгала носом, будто беру след. Он не засмеялся.

– Постой.

Хватит. Я не хотела продолжать и опять забежала вперед.

Этот короткий разговор несколько разрядил мысли о в шутку или всерьез заминированной полосе. Но при подходе к кромке я снова взмокла. За все редеющими ветлами показалась дорога.

– Шаг в шаг! Дистанцию…

Мы вышли без эксцессов. Сотник сразу полез обнимать Шапинского.

– Ага. Качать его, сукина сына, – беззлобно подтрунил взводный.

Возвращение блудного сына полка возымело весь набор стандартной атрибутики: толчки, хлопки, тычки, веселый гогот и растроганные слезы на глазах. Казалось, никто из оставшихся уже не верил в его возвращение. В ходе торжества ему показали табличку с черепом. Мне привиделось, что на миг колени у Шапинского подкосились. Но Сотник, да и Довгань с ним ржали так радушно, что и он поверил в злую шутку.

Парни вытянули короткий колышек таблички и взяли Роджера на память. Отчетливо помню, как внезапный внутренний протест сдавил мне горло и одновременно ударил тошнотой под дых. Но кругом царило приподнятое настроение, и я сама мгновенно им заразилась.

Без помех пересекли мы узкую полосу лесопосадки. Там, за холмом, лежал пологий овраг, такой отчаянно зеленый, какой бывает лишь несколько дней в году. Красным росплеском по блестящей зелени бежало падавшее солнце.

За оврагом по правую руку раскинулась малая белая деревушка, розоватая в закате. Слева старая дорога и остов красных стен монастыря отделяли церковное подворье, увенчанное маковками церкви. За деревней, в десятке километров по прямой, село Удача – цель нашего похода.

Купола небесного цвета со звездами манили. Картину можно было назвать умиротворяющей, если бы не остов сгоревшей БМП, криво вставшей под монастырскими стенами. Броня кормы и бортов была изрешечена осколками. Левый борт вдавлен взрывом так, что, казалось, корпус боевой машины повело по спирали.

– Ни хрена себе! – всмотрелся Гайдук.

– Чего там?

– Бэха. Мертвая.

Со всех сторон БМП окружала нетронутая юная травка, ближний к нам левый борт почти касался земли, корма задралась одним углом, а ржавчина на ней среди черных языков сажи в закатном свете рисовалась кроваво-красной.

Интересно было посмотреть поближе.

– Что тут произошло? – спросила я, силясь разглядеть детали.

– Гадай, ага, – сказал Гайдук.

– Что-что, – разглядывая БМП в бинокль, процедил Котов, – хана машине. Чья была?

– Хуй его знает. Без знаков.

– Уже теперь без разницы, – заключил Довгань.

Деревня и монастырь выглядели как нельзя более гостеприимно. Кругом ни звука, способного напомнить о боях. Тонкое, как трепет вены на виске, покалывало чувство, что все это обман. Лгали нам: усталость, и неведомые люди за спиной, и воспрянувшая вдруг надежда, что до своих подать рукой. Но до ночи делать нам там было нечего. Это не тяготило. Над нами куполом стояло спокойное белое небо. Мы были готовы ждать.

– Красота! – раскинув руки, потянулся Шапинский. – Лепота!

Почти бутафорски гротескно ударил взрыв. Сухой, размазанный в грохот хлопок. Все головы завернулись за спину.

– Что это?

– Мать твою. Подрыв!

А между тем, казалось, все по-прежнему. Так же белело набрякшее небо, ровно освещая серым светом все вокруг. Ни звука. Холм и лесополоса скрывали от нас кромку кукурузного поля, только прямо над этой самой кромкой теперь плыло по ветру грязное облачко серого дыма.

– Подрыв? На мине?

– На хуине, блядь.