В комнате раздается скрип его стула, ко мне приближаются тяжелые шаги, я чувствую, как в мою кожаную куртку впиваются пальцы, привлекая меня к его лицу. Чувствую запах его утреннего кофе и дешевого лосьона после бритья.

— Я тебя за это прищучу, маленький урод. Даже если это будет последнее, что я сделаю, я сам брошу твою задницу в тюрьму, — шипит он.

Я скрежещу зубами, открываю глаза и уверен, что в них нет ничего, кроме чистого зла. Красные пузырьки начинают проникать в мои радужки, комната вращается быстрыми кругами, коп, в имени которого я даже не уверен, становится лишь черным силуэтом.

Чем-то, что я должен уничтожить. Я не могу остановить дрожь в руках и то, как они взлетают вверх, даже скованные наручниками, ударяясь о его предплечья. Коп тут же от меня отстраняется.

— Еще раз поднимешь на меня руку, и я засуну свой кулак так глубоко тебе в задницу, что ты оближешь мои гребаные костяшки.

Я встаю, возвышаясь над ним, может быть, на дюйм. Я смотрю на него сверху вниз и думаю, был бы он таким смелым, будь я не в наручниках, а он без гребаного пистолета. Сомневаюсь.

— Да, большой мальчик? Сделай это. Дай мне повод бросить тебя в тюрьму, — ухмыляется он, весь такой наглый, как будто я не собираюсь разбить ему лицо.

Моя сдержанность — не то, чем я могу похвастаться, и единственное, что спасает его соскребания с пола собственной челюсти, — это дверь комнаты для допросов, которая с грохотом распахивается.

— А вот и твой рыцарь в сияющих доспехах здесь! — поет Рук, вальсируя в комнату.

Офицер-мудак отступает от меня на шаг:

— Ты не можешь здесь находиться, это текущий допрос.

— Ну, видишь ли, дело в том, — начинает Рук, но не успевает закончить, потому что я слышу в коридоре позади него его отца.

— Кто-нибудь может объяснить мне, почему моего сына арестовали из-за слов какого-то наркоторговца?! — кричит он, и я понимаю, что офицер рядом со мной осознает, что облажался.

Отец Рука, Теодор, был не из тех врагов, к которым можно было легкомысленно относиться. Его отец когда-то был судьей, и Теодор всего за несколько лет прошел путь от окружного прокурора Пондероза Спрингс до вашей чести. Как и его отец до него, он постепенно становился худшим кошмаром собственного сына. Но позволить ему сесть в тюрьму он не мог. Это слишком сильно запятнало бы его имя.

Я смотрю на Рука, на моем лице проступает что-то похожее на понимание того, с чем, как я знаю, ему придется столкнуться сегодня вечером. Если кто и заслуживает того, чтобы покинуть это место, так это он. Если кому и нужно было уехать подальше от своей токсичной семьи, так это Руку.

Он качает головой, молча говоря мне, чтобы я не брал это в голову.

Я поднимаю руки, встряхивая наручники. Офицера заживо съедает мысль о том, что он должен меня отпустить. Он весь дрожит, пока вставляет ключ в замок, освобождая мои руки от металлических браслетов.

Я не даю ему ни минуты времени, у меня и так слишком много работы. Разбираться с дерьмом этого засранца — не то, что я хочу добавить к списку необходимых дел.

Идя к выходу вслед за Руком, я слышу, как он снова открывает рот.

— Колдуэлл, — говорит он.

Я поворачиваю голову, чтобы дать ему понять, что я слушаю.

— Каково это — знать, что твои родители — единственные, кто не взял трубку? Они заняты? Разве они не навещают Дориана в Бостоне, он выиграл еще одну награду?

Я ненавижу звук его имени.

Дориан.

Причина, по которой я стал таким. Причина, по которой я вообще родился в своей поганой семье. Думаю, я единственный человек в мире, который ненавидит Дориана Колдуэлла.

Однако меня уже давно перестало волновать то, чем они занимаются, и мне не нужно знать, что они делают со своим любимым золотым ребенком.

Все в этом городе знают, что я — его тень. Я вижу, как они шепчутся и бормочут об этом, когда вхожу в переполненные комнаты. Я всего лишь дешевая замена, у которой не было ни единого шанса.

Я знаю, что офицер пытается залезть мне под кожу, пытается вывести меня из себя, но не реагирую. Это того не стоит, и они тоже.

Вместо того чтобы что-то предпринять, я просто выхожу из полицейского участка. Сайлас сидит на скамейке, ожидая нас, и встает, как только мы оказываемся в поле его зрения.

Нам нужно поговорить об этом, но не здесь и не сейчас.

Тэтчер выходит из одной из комнат для допросов, отец Рука не отстает от него. Его пальто перекинуто через плечо, на лице улыбка.

Когда мы выходим на улицу, дождя, к счастью, уже нет. Рук прикуривает сигарету, но его отец тут же выхватывает ее у него изо рта и бросает на землю.

— Арестован? В первый день школы, Рук? Сколько еще будет продолжаться это восстание? Еще год, два? Потому что я уже устал прикрывать твою задницу! Тебе не кажется, что ты уже достаточно натерпелся от этой семьи?

Теодор немного повышает голос, в конце концов, он на публике. Покачав головой и принужденно улыбнувшись, он заканчивает:

— Знаешь что, мы можем поговорить об этом сегодня вечером.

Я сжимаю кулак, это не первый раз, когда я хочу врезать мистеру Ван Дорену по крысиной физиономии. И я не в первый раз это предлагаю.

Но по какой-то причине, которую за годы нашей дружбы мы так и не выяснили, Рук не позволяет нам и пальцем тронуть его отца. Даже после всего, через что он заставил его пройти.

Хотя у меня на это свое мнение. Я знаю, что Руку нравится, когда ему причиняют боль. Когда он звонит мне в полночь и просил сделать ему больно. Рук говорит, что это для снятия напряжения. Я знаю больше.

Знаю, что он считает это наказанием за что-то, что он сделал в своей жизни, за что-то, что когда-то причинило боль его отцу, но я не знаю, что именно.

Отец Рука спускается по ступенькам участка и, сердито расправив плечи, идет к своему Кадиллаку.

— Мне нужно наверстать всю работу, которую я оставил из-за того, что мой сын — бесцеремонный кусок дерьма, но я ожидаю, что ты будешь дома, когда я приеду, это ясно, Рук?

Он только кивает, даже не глядя ему в глаза.

— А вы трое, — Теодор поворачивается, указывая пальцем