и троянки возвращаются к жизни, говорят с нами, внушают нам новое понимание отваги и неравнодушия, которые понадобились им, чтобы выжить и стать нашими новыми героинями.

Поднять завесу молчания

Очевидно, что мужчинам из мифов повезло гораздо больше, чем женщинам, потому что о страстях, которые их обуревают, – ярости, мести или любви, – нам известно намного больше. «Лавиния» (2008) Урсулы Ле Гуин начинается с сетования: «И все же моя роль и моя жизнь в его [Вергилия] поэме столь неприметны и скучны, если не считать того знамения, когда у меня вспыхивают волосы, настолько бесцветны и настолько условны, что я просто не в силах это терпеть». Лавиния хочет быть услышанной: «…уж хотя бы один-то раз я могу позволить себе высказаться! Ведь он же не позволил мне ни слова сказать! Вот мне и приходится брать инициативу в свои руки. Мой поэт дал мне долгую жизнь, но уж больно тесную. А мне необходим простор, мне необходим воздух»{62}.

Урсула Ле Гуин, сама называвшая себя сокрушительницей жанров, однажды написала, что «игры», в которые она играет, – это «трансформация и изобретательность». Спекулятивная литература – миф, фэнтези, научная фантастика – дала ей возможность использовать свое творческое воображение не только для того, чтобы опровергать или разрушать существующий порядок вещей, но и для того, чтобы исследовать вопросы инаковости и гендера. «Я всего лишь сместила точку зрения», – призналась она в одном интервью, и благодаря этому единственному изменению мы вдруг увидели весь мир «с точки зрения бесправных». Литературное творчество позволило Ле Гуин проникать в чужие мысли и изучать сознание других людей. В «Лавинии» звучит голос, который Вергилий не дал нам услышать. Ле Гуин, которая долгие годы «старалась научиться писать свои тексты как женщина», в какой-то момент решила не «соревноваться» с литературной элитой, «со всеми этими парнями с их обширными империями и владениями»{63}.

В напутственной речи, произнесенной перед выпускницами Колледжа Брин-Мор (Bryn Mawr College) в 1986 г., Ле Гуин рассказала им о двух разных языковых регистрах: «отцовском языке» – голосе силы и разума, и «материнском языке» – языке историй, общения и отношений. В этой идеологической дихотомии материнский язык обесценивается как «неточный, невнятный, грубый, ограниченный, обыденный и банальный». «Он однообразен, – добавляет Ле Гуин. – Одно и то же повторяется снова и снова, до бесконечности – как и в работе, которую называют "женской"». Она же призвала своих слушательниц (почти так же, как Кэмпбелл, когда говорил о силе художников) использовать третий языковой регистр – голос песен, поэзии и литературы: «Мне надоело женское молчание. Я хочу вас услышать… Я хочу услышать, как вы говорите об очень многих вещах»{64}.

В 2018 г. британская писательница Пэт Баркер ответила на призыв Ле Гуин своим романом «Безмолвие девушек», который начинается с кардинально иной оценки героического поведения, представленного нам в «Илиаде»: «Ахилл великий, Ахилл сиятельный, Ахилл богоравный… Нет числа хвалебным эпитетам. Мы к подобным словам никогда не обращались. Мы просто звали его "жнецом"»{65}. В «Безмолвии девушек» мы слышим голос не только Брисеиды, правительницы одного из соседних с Троей царств, которая попала в плен к грекам и стала рабыней Ахиллеса, но и всех тех, кому выпало страдать в годы осады Трои. Что мы знаем о тех событиях? «Потому что это его история… Я увязла в его истории, но вместе с тем не играла в ней никакой роли»: до нас дошли слова и деяния Ахиллеса, но не Брисеиды. «Какими предстанем мы перед людьми спустя столетия? Я знаю одно: людям не захочется слушать о завоеваниях и рабстве, об убитых мужчинах и мальчиках, о порабощенных женщинах и девочках. Им не захочется знать, что мы жили среди насилия. Нет, им придется по душе нечто более нежное». Кажется, будто Пэт Баркер приобщила Брисеиду к движению #MeToo, чтобы та смогла обрести собственный голос, вписать свое имя в историю и восстановить собственное человеческое достоинство, озвучив то, что ей пришлось пережить. «Теперь начинается моя собственная история», – такими словами она завершает свой рассказ.

Ахиллес отдает Брисеиду Агамемнону. Фреска из Дома поэта-трагика в Помпеях (I в. н. э.)

Когда у Брисеиды появляется собственная история, она в некотором смысле становится такой же героической фигурой, как Ахиллес, – и, может, даже больше заслуживает так называться, чем этот древнегреческий «герой», который ее поработил и сделал все возможное, чтобы мы никогда о ней не узнали. Песня и сказание оказываются значимее деяний, как только мы узнаем, что именно вечная жизнь в художественных произведениях обеспечивает человеку «бессмертие». Сначала Брисеида рассказывает нам, как Ахиллес берется за лиру, чтобы петь песни «о бессмертной славе, о героях, погибших на поле брани или (куда как реже) вернувшихся домой с триумфом». Но позже она осознаёт, что те простые колыбельные, которые троянки поют своим греческим детям (на своем «материнском языке»), тоже сумеют их увековечить: «Я подумала тогда: мы будем жить, наши песни, наши истории. Греки никогда не забудут нас. …их сыновья будут помнить песни, которые пели им их троянские матери».

Роман Баркер во многих отношениях воплощает собой образ «говорящей книги» – этот оксюморон придумал Генри Луис Гейтс в своей литературоведческой работе «Означивающая обезьяна» (The Signifying Monkey, 1988). Гейтс объясняет при помощи этого термина борьбу устного и письменного слова, которая наблюдается в литературной традиции выходцев из Африки: эта культура исторически предпочитает голос и просторечие письменному, литературному тексту и ставит автобиографию выше повествования в третьем лице. Здесь важно помнить, что Брисеида, как и афроамериканцы южных штатов до Гражданской войны в США, не имеет статуса человека. Будучи рабыней, она представляет собой, по сути, вещь, «"это", собственность, которой можно овладеть, которую можно оставить себе, обменять на что-то другое, просто выбросить… Ее идентичность и принадлежность человеческому роду были стерты»{66}.

В какой-то момент Брисеида случайно подслушивает перепалку Ахиллеса с Нестором: «Было сказано еще много слов – об отваге, мужестве, верности, чести». Но затем она перестает их слушать. Почему? Потому что замечает, что каждый раз, когда речь заходит о ней, они оба называют ее не «Брисеида», а «это»: «Для меня имело значение лишь одно короткое слово: это. Это мое, он этого не заслужил». Она всего лишь вещь, предмет их сделок – и у нее нет права голоса, она не может вмешаться в разговор и отстоять свое человеческое достоинство.

Как и Пенелопа в современном эпосе Этвуд, Брисеида возвращается к нам из мира мертвых, однако, в отличие от Пенелопы, она говорит с нами как живой человек, а не как дух, вещающий из загробного царства. Брисеида обращается к нам простым языком и рассказывает нам свою биографию, чтобы указать на ошибки и искажения в поэме Гомера и оставить в человеческой памяти свой след. «Расскажет ли кто-то твою историю?» – эта строчка из бродвейского мюзикла «Гамильтон» напоминает нам о том, что женская линия в семейной и общекультурной генеалогии зачастую сознательно игнорируется, даже если жизнь этих женщин полнилась словами и деяниями, нисколько не уступающими, а иногда и превосходящими по силе слова и деяния наших культурных «героев». Ответ на этот вопрос понятен: нет, «кто-то» вряд ли станет рассказывать твою историю, сделать это можешь только ты сама. Брисеида возвращает себя «обратно в нарратив» – как и Элиза в «Гамильтоне», но только полнее и не просто в качестве камео, – и при помощи собственного голоса обретает такое же литературное бессмертие, которым были наделены мужчины, подобные Ахиллесу.

Мифы и сказки призывают нас нажать кнопку «Обновить», напитать героев кислородом, заполнить лакуны в сюжетах, предложить новые версии. Не будем забывать, что раньше эти тексты звучали в публичных пространствах в форме импровизации и представляли собой нечто вроде коллективного спора: один говорил – другие отзывались, задавался вопрос – следовал ответ, и время от времени кто-то восклицал: «Я слышал, что все было не так!» Женские фигуры из мифов, где раньше главенствовали мужчины, теперь могут принимать активное участие в сюжете – современные писательницы уже показали нам, что сознание этих героинь может быть таким же глубоким, богатым и сложным, как сознание персонажей из романов наших дней. Обретя цельность и выйдя на первый план, эти фигуры стали полноценными героинями: они получили возможность высказываться прямо и откровенно и стали способны изменить ту историю, которую о них рассказывали, либо сделать более значимой