Окно с мутными стёклами в частых переплётах пропускало столь мало света и столь скудно освещало кабинет, что я не сразу заметил его хозяина. Епископ Кастро, тщедушный человечек в лиловой сутане, шел мне навстречу, почтительно склонив голову и потупив взор.

— Я нижайше приветствую ваше высокопреосвященство в своей скромной обители, — тихо произнёс он слегка скрипучим голосом, — Прошу прощения, что не встретил вас у ворот замка. Дела занимают не только все мои дни, но и ночью заставляют забыть об отдохновении, — он повёл рукой в сторону не замеченной мною ниши, — Прошу, присаживайтесь, отдохните с дороги, и мы обсудим наши дела.

В глубокой нише перед тлеющим очагом стояли низенький столик и два грубых деревянных кресла с высокими прямыми спинками. «Почти как у трона», — подумалось мне. Я устроился в одном из этих «тронов», а Кастро подошел к небольшому шкафчику и достал из него хрустальный кувшин с вином соломенного цвета и два серебряных кубка. Поставив кубки на столик, он налил их вином. Я демонстративно не обратил на угощение ни малейшего внимания. Где это видано, пся крев, чтобы маэстро отравлений пил вино в чужом доме, да ещё из рук такого лайдака!?

Кастро, взяв, было, свой кубок, вздохнул и поставил его назад. Помолчав с полминуты, он сказал своим поскрипывающим голоском:

— Цель вашего визита, ваше высокопреосвященство, мне известна. Хотелось бы знать, с чего вы намерены начать вашу инспекцию?

— Полагаю, всё-таки, — возразил я, — что вы, ваше преподобие, не до конца знаете цель моего визита. А начнём мы вот с чего. Сколько вам потребуется времени, чтобы сказать точно: сколько у вас содержится подследственных; сколько из них по какому делу, и в каком состоянии их дела?

— Я могу ответить на этот вопрос сразу. Сейчас в замке содержится триста двадцать семь подследственных. Двести семьдесят шесть из них обвиняются в колдовстве; пятьдесят один — в ереси; двенадцать из них, — в особо опасной. Из обвиняемых в колдовстве сто семнадцать дел в стадии завершения: подследственные полностью признали свою вину, и сейчас следователям осталось только выяснить, кого ещё эти колдуны и ведьмы завлекли и опутали своими сатанинскими чарами. Пятьдесят шесть дел по колдовству…

— Стоп, ваше преподобие! — прервал я епископа, — Оставим на время ведьм и колдунов. Это — преступники, конечно, опасные. Но вред, который они причиняют, несоизмерим с той опасностью, которую представляют еретики, враги нашей веры. Давайте, остановимся подробнее именно на них.

— Как вам будет угодно, ваше высокопреосвященство, — проскрипел епископ и, после короткой паузы, продолжил, — Восемь еретиков полностью признались, указали от кого они восприняли ересь и назвали своих учеников. Семнадцать полностью уличены, но упорствуют и не называют никого. Более того, четверо из них отказываются признать свои взгляды, проповеди и писания еретическими. Дела двадцати двух находятся пока ещё в самой начальной стадии. Причем, четырнадцать из них арестованы на основании показаний тех, которые полностью признались.

— Кстати. А эти восемь, как вы намерены работать с ними дальше?

— Сейчас мы используем их, если требуется, для очных ставок, а затем предадим суду. Их дела уже завершены.

— И что же их ждёт?

— Как, что?

Епископ удивлённо и недоверчиво посмотрел на меня. «Кардинал, генеральный инспектор инквизиции, а задаёт такие идиотские вопросы. А может быть, он просто притворяется и хочет проверить меня? — читал я в этом взгляде, — Впрочем, это глупо. Какая тут может быть проверка? Вопрос просто риторический. Его высокопреосвященство скучает и несёт невесть что». Вслух же он сказал коротко, но твёрдо:

— Костёр

— Хм… Костёр… — я побарабанил по столу пальцами, — Костёр — это, конечно, хорошо. И душу спасаем, и крови христианской не проливаем, и пастве наглядный урок даём. Это, конечно, хорошо. Но ведь есть же ещё один вид наказания для еретиков. Менее эффектный, но не менее эффективный. Я имею в виду пожизненное заключение.

— Но, ваше высокопреосвященство! Этот вид наказания применяется только к еретикам, отказавшимся от своей ереси и осудившим её! — Кастро горячо начал, но тут же затух и осёкся.

— Вот, вот! Об этом я и хотел поговорить! — подхватил я, — Отречение от своей ереси, публичное покаяние по силе своего воздействия на верующих не уступает костру, на котором горит проклятый еретик.

— Вы совершенно правы, — вздохнув, согласился епископ.

Он потускнел и отрешенным взором созерцал угли в очаге. Похоже, он уже догадался, о чем пойдёт речь. Что ж, тем лучше. Я продолжил:

— И вот, в связи с этим, ваше преподобие, я хочу выразить своё удивление по поводу того, что за всё время, пока вы возглавляете инквизицию этого округа, срок немалый; ни один еретик не раскаялся и не отрёкся от своих заблуждений. Его святейшество, его высокопреосвященство — генерального инквизитора и вашего покорного слугу интересует вопрос: почему так?

Я замолчал, ожидая ответа. А Кастро, оторвавшись от созерцания очага, сделал маленький глоток из своего кубка, вперил свой взгляд куда-то мне за спину и скучающим голосом начал:

— Вам должно быть известно, ваше высокопреосвященство, насколько упорны эти еретики в своих пагубных заблуждениях. Как они хитры и увёртливы. Как умело они скрывают свою ересь за строками священного писания и Евангелия. Нам, порой, стоит немалых трудов заставить их признаться в ереси и указать своих последователей и помощников. А зачастую немалую трудность представляет заставить еретика даже просто признать свои взгляды еретическими.

— Да, — согласился я, — Это вдвойне трудно, особенно если в этих взглядах ничего еретического нет.

— Что вы сказали? — переспросил Кастро.

Ему явно показалось, что он ослышался. Я не стал для него повторять, а заметил:

— Я только хотел сказать, что очень трудно поймать черную кошку в тёмной комнате. Особенно, если там нет этой кошки.

Кастро с минуту переваривал услышанное. Когда до него дошел смысл, он настороженно посмотрел на меня. Теперь он окончательно уразумел, что именно я приехал инспектировать, и уже не ждал от моего визита ничего хорошего. Но что-то ему надо было ответить, пауза неприлично затянулась.

— Какая глубокая мысль, ваше высокопреосвященство! Позвольте мне записать её? — пробормотал он, изображая изумление.

«Изумляйся и записывай. Где тебе, псяка, до Конфуция, ты даже изречения основателей христианской церкви не знаешь», — подумал я, а вслух сказал:

— Запишите, запишите. Но вернёмся к нашим баранам, то бишь к еретикам. Ваша епархия и ваша тюрьма славятся тем, что ни один еретик, попавший к вам на подозрение, за всё время пока вы возглавляете этот округ, не избежал кары. Значит, вы умеете заставить их признаться. А это, как вы сами только что признали, далеко не просто. Тогда встаёт вопрос: почему, признавшись в ереси, еретики не желают от неё отрекаться? Согласитесь, это довольно странно. У меня складывается впечатление, что вы просто не ставите перед собой и своими следователями такой задачи. Вы хотите что-то спросить?