– Нет, спасибо, Мохаммед. Я еду к своей девушке. Уже очень долго еду. Слишком долго.

– Любовь?

– Она.

И вот я уже сижу на мотороллере, обняв сзади Мохаммеда. Мы колесим по старому городу в поисках нужной гостиницы. Нашли. Она называется странно: «Счастливый Гладиатор». Портье говорит, что Ландышика нет в номере. Мохаммед на греческом помогает мне убедить его в том, что я ее муж и мне необходимо дать дубликат ключей. Портье верит, и мы прощаемся с новым знакомцем.

В номере две кровати. Одна нетронута. На ней лежит раскрытый чемодан, разбросаны журналы, косметика, сарафан, шорты и, разумеется, салатовый халат. На тумбочке часы, открытая бутылка вина. Один стакан. И фотографии. Это полароидные снимки. На них изображена Ландышик с каким-то местным парнем. Здесь производят таких: он черноволосый, улыбающийся, загорелый и в белой рубашке. Подпись фломастером: «От Миконаса с любовью». Фломастер лежит рядом.

Я поражаюсь себе: совершенно не ревную.

Даже облегчение какое-то пришло. Не в том смысле, что теперь есть как бы весомый повод расстаться, нет. Просто стало легче. И даже радостно за нее.

И либо это не любовь, либо высшее проявление любви.

Да и, скорее всего, не было ничего у них. Ландышик не такая. Или я не прав?

Тем не менее я пририсовал Миконосу усы, очки и маленькое достоинство. Получилось смешно. В школе я много тренировался на учебниках. Особенно хорошо у меня вышел Наполеон, устало сидевший на барабане в белых рейтузах, обтягивающих толстые ляжки, в книжке по истории за восьмой класс.

Я пошел в душ. Я и вправду здорово устал за эти дни. Теперь вот стою под теплыми струями и думаю-думаю-думаю. Вокруг баночки с шампунями и кремами. Флаконы с логотипом «Счастливого Гладиатора» и лично привезенные Ландышиком из дома.

Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Катарина. Ты думаешь обо мне? Вспоминаешь? Катарина. Катарина. Катарина. Люблю тебя.

Сейчас придет Ландышик. Мне ей надо все сказать. Только теперь здесь, под душем, я отчетливо понимаю, что все, что я преодолел, это действительно не ради нее. Не ради придуманной или настоящей любви. Это ради себя.

А вот, кстати, и она. Открывает дверь. В глазах испуг и недоумение. Признает меня. И вот тогда на лице у нее появляется улыбка. А во взгляде – победа. И вот эта вот победа – самое ужасное. Она по-прежнему соревнуется.

Когда ты голый – ты беззащитен. Говорят, раньше в Скотланд-Ярде, когда человека надо было расколоть на допросе, его раздевали донага. Но мне уже ничего не страшно.

– Я пришел, чтобы сказать, что ухожу от тебя. Я устал.

Говорю и сам понимаю, насколько это нелепо выглядит: обнаженный человек преодолел столько километров только для того, чтобы сказать эту фразу?

Улыбка на ее лице сменяется гримасой. Это логично.

А вот победа из взгляда не исчезает. Это пугает.

Она смотрит на меня и припечатывает каждым словом:

– Никуда ты не уйдешь. У нас будет ребенок.

Я мотаю головой, стряхивая с себя это видение. Забредут же в голову такие картинки. Ужас! А какое еще может быть развитие событий? Ну вот такое.

А вот, кстати, и она-2. Открывает дверь. В глазах испуг и недоумение. Признает меня. И вот тогда на лице у нее появляется улыбка. А во взгляде остается испуг. Она не одна, а с Миконосом.

Когда ты голый – ты беззащитен. Говорят, в полевой разведке, когда человека надо расколоть на допросе, его раздевают донага. Но мне не страшен никакой Миконос.

– Я прилетел к Тебе. А Ты… да что там говорить, прощай!

Она отталкивает своего грека в сторону, вырывает у меня одежду, умоляет остаться. Тоже страсти еще те. Только не это. А как еще может быть? Ну, так.

А вот, кстати, и она-3. Открывает дверь. В глазах испуг и недоумение. Признает меня. И вот тогда на лице у нее появляется улыбка. А во взгляде – нежность. И вот эта вот нежность – самое ужасное. Ей невозможно противостоять.

Когда ты голый – ты беззащитен. Говорят, в Китае, когда политзаключенного надо расколоть на допросе, его раздевают донага. Но мне уже ничего не страшно. Я обнимаю ее и втаскиваю под душ. Мы жадно целуемся под струями. Ее платье моментально намокает. Не отрываясь друг от друга, мы вальсируем к постели. Смахиваем чемодан и занимаемся любовью. А дальше?

А дальше мы живем долго и несчастливо. В моих глазах, как и в глазах отца Гюная, потихоньку затухает свеча. И мне все время нужно доказывать, что люблю, люблю, люблю. Доказывать, вместо того чтобы просто любить.

Ни один из сценариев не устраивает меня. Все до ужаса подробны, и во всех я теряю себя.

Я выхожу из душа и понимаю, что мне надо бежать. Я уже ушел от нее дома, чего же я еще хочу выяснить? Что хочу сказать? За дверью, в коридоре слышны приближающиеся шаги, шум, суета и ее громкий голос. Я рассказывал, что Ландышик работает оператором в аэропорту и читает в микрофон объявления на разных языках? Нет? Впрочем, неважно, сейчас не до этого. Я хватаю рюкзак, одежду и открываю дверь на балкон. Второй этаж. Не так высоко. О чудо! Возле отеля по-прежнему стоит мой приятель Мохаммед. Разговаривает о чем-то с девушкой, опираясь на свой мотороллер. Прыгаю на траву с криком:

– Брат, хелп ми!

У парня вид, как у застигнутого врасплох партизана. Он не понимает: то ли бежать, то ли принимать бой. На него несется голый человек и что-то кричит. Наконец он узнает меня, сразу определяется с действиями и заводит мотор. Я кое-как напяливаю штаны и плюхаюсь на заднее сиденье. Извиняюсь перед девушкой. Мохаммед стартует, и вот мы уже несемся по улочкам вечерних Афин. Это моя экскурсия.

– Парфенон! – кричит через плечо Мохаммед, указывая подбородком на освещенные развалины.

– Посейдон! – кричу ему в ответ.

Мы оба смеемся. Колесим еще без цели полчаса. Лавируем по узеньким улочкам и проспектам. Продираемся сквозь толпы прохожих, вышедших из метро. Задеваем плечами перец и инжир, висящий на навесах лавчонок. Я срываю по дороге два фрукта и один из них протягиваю своему товарищу.

Мохаммед притормаживает, мы спешиваемся и с удовольствием едим спелый инжир. Уже совсем сумерки.

– Может быть, все-таки в «Киево», друг?

– Нет, друг, спасибо.

– А можем поехать по набережной к горе. – Он неопределенно махнул рукой. – Там Дельфы и Оракул. Очень красиво. У меня много времени.

Я отрицательно качаю головой.

– А куда?

А действительно, куда?

Мы припарковались в очень символичном месте. Эта маленькая улочка упирается в большой проспект. Дальше либо направо, либо налево. Над развилкой нависает табличка. Белые греческие буквы на синем фоне. Для наглядности еще и рисунки.

Направо – порт и кораблик. Налево – аэропорт и самолетик.