– У тебя есть возлюбленный?

В ответ смех и совсем взрослый взгляд.

Видите, как затейливо порой можно изобразить ответ «Нет».

Она свободна, о боги, ура!

– А у тебя возлюбленная?

– Нет, Катарина.

Вы думаете, наверное, сейчас, что я – лицемер? Это не так. В тот момент я совершенно искренне говорил эти слова. Ну то есть именно в эту секунду у меня не было никакого Ландышика. Вообще никого, кроме Катарины, не было у меня. О ком еще может идти речь, если рядом – она?

Ведь если в твоих грезах нет человека, значит, он и не твой вовсе. А ты – не его.

– Ну так, если по большому счету.

– А папа говорил, что ты едешь к своей Великой Любви.

– Я еду прощаться. Да и не было там любви.

А и вправду, была ли? Ну, если сравнивать с тем, что сейчас?

В ответ еще один внимательный взгляд. И только спустя несколько секунд – улыбка.

Я помогаю ей собирать бабочек. Она бережно складывает их в коробку. Я слежу, чтобы не улетели. Я какое-то время назад говорил, что там, в лодке, был самый счастливый момент в моей жизни? Это не так. Самый счастливый – вот он, прямо сейчас.

На пирсе собрались все вчерашние гости и еще много-много людей. Играет оркестр. Марко очень любит музыку, это заметно. Он о чем-то говорит с офицером. Среди собравшихся проводить Сократоса еще и солдаты с ружьями. Пять человек. В смешных, почти наполеоновских треуголках и черных гольфах. Все говорят по-гречески. Марко произносит отрывистую и по ощущениям очень пронзительную речь. Офицер отдает солдатам приказ к залпу. Мой друг, священник, творит молитву. Все женщины из семейства Гавартинакисов, включая Катарину, плачут. Нюра протирает платочком под резиновой нашлепкой. Марко подают серебряную урну, и он торжественно высыпает прах в море. Оркестр играет что-то очень уместное и пафосное. Но мне все равно слышится мотив сиртаки.

Я незаметно достаю платок из кармана. В нем около трех граммов дедушки Катарины. Я его отсыпал еще тогда, на баркасе, про запас. Вытряхиваю содержимое в море. Она в это время открывает крышку своей коробки. Бабочки кружат над собравшимися. Вдали над лодками и яхтами реют греческие флаги.

Синие и белые полосы. Как будто форменные майки футбольной команды. Не хватает только цифр.

Потом все было несколько нелепо и скомканно. Сначала я улучил момент и спросил у Марко, можно ли мне еще погостить у них и улететь позже, завтра-послезавтра? Марко прямо ответил:

– Ты влюбился в Катарину?

– Да. И это самое прекрасное, что произошло со мной в жизни, Марко.

– Я верю тебе, сынок, верю. Но у тебя есть свое дело. И ты должен его завершить. А вот когда ты его завершишь, ты позвонишь мне и скажешь, КАК ты его завершил, понял?

– Понял.

– Я не хочу тебе ничего обещать, но, знай, ты мне симпатичен. Ты и Катарина. В общем, почему бы и нет? Ты смелый и трогательный. Ты плакал о моем отце. Это важно. И еще ты хорошо шутишь. Это редкость в наше время. И большое достоинство. Ладно. Много хороших слов сказал я тебе. Но это ничего не значит. Полетишь ты сегодня. Решай свои дела.

Затем случилась еще одна глупость. Я подкараулил Нюру и попросил ее украсть для меня фотографию Катарины:

– Фото, фото, понимаешь? Катарина, чик-чик (я изображал щелчок фотоаппарата). Фото фор ми. Тебе. Ю. (Я показывал ей деньги из конверта, оставленного мне Марко вместе с билетом.)

– Артур, я не поняла тебя. Тебе нужна фотография моей дочери? – ответила она на чистом английском.

– Катарина – ваша дочь? – я хоть и онемел, но задал вслух этот вопрос.

Такой вот парадокс.

Ну почему мы мыслим стереотипами? Если женщина подносит еду и набирает ванную в богатом доме, почему она обязательно должна быть прислугой? Это же юг. Здесь все по-другому.

Нюра улыбнулась и погладила меня по голове, покачав при этом своей.

Вот. Такие дела. Зато Катарина мне сказала: «Да»! Ну, не совсем «Да», и не совсем сказала. Меня уже ждала машина, а машину ждал паркинг в аэропорту. Я выходил из этого чудесного дома, как мальчик, которого надолго отправляют в интернат. То есть не ретиво.

И увидел Катарину. Она делала вид, что рассматривает Сезанна. Чего мне терять? Я прямо спросил ее, хочет ли она, чтобы я вернулся?

А в ответ я получил знаете что?

Внимательный взгляд и смех.

Только на сей раз они значили «Да». Я хочу в это верить.

На паспортном контроле действительно все было тип-топ. Парень за стойкой даже не посмотрел на меня. Точнее, изобразил, что не посмотрел. Марко, оказывается, заказал мне место в бизнес-классе. Когда самолет набирал скорость и взлетал, я затылком почувствовал, что в салоне что-то происходит. Обернулся. Ужас.

Триста с чем-то человек, то есть абсолютно все пассажиры, синхронно осеняют себя крестным знамением. Почему они это делают? Что сказал им пилот на греческом? Мне не по себе. Я крепко прижимаю к груди фотографию Катарины. Конверт с ней мне все-таки сунула в машину мама Нюра. Нет. Похоже, все же, это у них просто традиции такие: лишний раз перекреститься публично.

Юг все-таки.

Гудит турбина, а я не могу вспомнить ее лица. Смотрю на фотографию – вот оно. Убираю, пытаюсь вспомнить – не получается. Мозг ни на чем не фокусируется отдельно. Только какой-то смазанный образ. Примерно такой эффект возникает, когда показывают головокружение в недорогих фильмах. Ну, когда изображение расплывается и растягивается.

Когда ты любишь – ты любишь ощущения. Ты любишь все в целом. Начиная от шепота и смеха и заканчивая запахом волос. Только не по отдельности, а все. Поэтому образ сформулировать невозможно.

Вот Ландышика я представляю сразу и очень отчетливо. Кстати, я же через сорок минут прилечу к ней. Надо же придумать, как мы встретимся.

Во время посадки я уже молился вместе со всеми.

А Афины мне не очень понравились. Потому что у них своего лица нет. Есть миллион древностей – Акрополь, первый Олимпийский стадион, а все остальное – размытое и невнятное. Я не сразу поехал к ней в отель. Честно говоря, и позже туда не хотелось. Мне нужно было все обдумать. Я пошел в кино.

Это смешно, когда Джеймс Бонд кричит на греческом. Ласкает на греческом. И северокорейские генералы тоже строят свои козни на греческом. В середине сеанса оборвалась лента, и все стали выходить. Куда? Я – как все. Оказалось, на перекур.

За сигаретой разговорились с парнем. Мохаммед, ливиец. Раньше работал вышибалой в клубах, торговал наркотиками, играл в регби, устраивал экскурсии для арабов по Афинам. Вся эта информация атакует меня в течение нескольких затяжек. Узнав, что я из России, предложил отвезти меня в «Киево» – бордель, где работают украинские и чешские девушки.