– Ложь! И мы оба с тобой это понимаем. Не продолжай, не оскорбляй этим враньем ни себя, ни меня…

Я буквально слышала, как в его голове хаотично метаются мысли. Как он отчаянно ищет среди нагромождения своей лжи правильные слова…

– Не старайся, – покачала головой. – Ты не ту выбрал, чтобы твои нелепые оправдания сработали.

Его пальцы наконец беспомощно разжались. Он неуверенно, медленно качнул головой, как пьяный или тяжело раненный человек…

– Я верил, что мы это преодолеем… но ты решила… вот так. Раз – и все! Словно то, что у нас было – ничего не стоило, ничего не значило…

– Все, что у нас было, ты обесценил сам. Своей изменой, своими поступками, своей лживостью…

Он с шумом выдохнул. Оперся на стену, коротко обронил:

– Ложись спать…

И в этот момент пропасть между нами незримо выросла. И я впервые не знала, что с этим делать… и надо ли что-то предпринимать вообще…

– Мне нужно побыть одной. Нужно подумать, как со всем этим дальше жить…

Он не ответил. И его равнодушие поразительно сильно ранило в то место, где недавно не чувствовала ничего, кроме огромного куска льда…

Блаженное, желанное забытье никак не наступало.

Бессонными, воспаленно-сухими глазами я смотрела в потолок. Мысленно проигрывала в голове все увиденное, злилась на себя за то, что не могу об этом не думать…

О муже, о Мише, о Лене…

Чего она так испугалась, почему сбежала, едва меня заметив? Что он ей передал, почему не хотел об этом говорить? Впрочем, я ведь и не спрашивала его насчет этих вещей. Но с каких пор ради того, чтобы узнать что-то о своем муже мне стало необходимо устраивать допрос?..

Я перебирала в воспаленном сознании варианты, которыми можно было хоть что-то объяснить, словно распутывала разноцветные ниточки, сплетшиеся в один пестрый клубок. И в конце концов пришла только к одному выводу: мне вообще не стоило ломать над этим голову. Почему я вынуждена искать ответы в этих недосказанностях, когда все они были у Валеры, но он просто не считал нужным посвящать меня в свои дела, объяснять мне свои поступки, оправдывать свое предательство?..

Я сама упорно искала ему оправдания, муж же этим был не особенно-то и озабочен. Он сам воздвиг между нами ту стену, которая сейчас незримо на меня давила. Сам обращался со мной так, словно мы были чужими, а не прожили вместе полжизни. И мне стоило перестать мучить себя бесконечными мыслями и вопросами: Валера этого попросту не заслужил.

Единственное, что я знала сейчас наверняка, это то, что мне просто необходимо уйти. Что ничего не изменится, если я так и буду чего-то ждать от мужа в надежде на чудо, терпеть его ложь, его скрытность и мчаться по первому зову, как только он позовет.

Не было из этой ситуации иного выхода, кроме как разрубить этот прочный канат, что нас связывал – без колебаний, без сожалений, без страха. Отсечь одним махом, не давая себе шанса передумать. Оказаться где-то… подальше от мужа и его проблем, сосредочиться на себе и своих собственных задачах. По-другому мне было просто не выжить. По-другому это болото просто засосет меня и больше не выпустит. И я стану жить, как покорная овца, и глотать дальше ложь за ложью…

К горлу подступила тошнота. Как мы докатились до этого, в какой момент свернули не туда? А может, мне вообще только почудилась эта идеальная жизнь, а Валера вел так себя уже давно?

Было так просто сейчас надумать себе всяких ужасов, замазать счастливые годы черной краской… Я почувствовала, что меня бросает из крайности в крайность: от желания оправдать до обвинения во всех смертных грехах. И это нужно было прекращать.

Когда небо едва начало светлеть, я встала с постели и вдумчиво, неторопливо стала собирать свои вещи. Это был уже не истеричный побег, а хорошо взвешенное решение.

Я вынесла в коридор чемодан, проверила, все ли взяла: ключи, документы… У порога заколебалась, кинув взгляд на мирно спящего Мишу…

Мальчик едва стал привыкать к нормальной жизни. Я ощущала на себе груз ответственности за то, что он ко мне привязался: я сама это допустила, сама позволила, сама была виновата в том, что он может пострадать от моего исчезновения. Но Миша мне не принадлежал: его нельзя было, словно вещь, забрать, уходя, с собой. Нельзя было разделить, как бездушное имущество при разводе… Моя душа тянулась к нему – иррационально, неправильно и непреодолимо, но в этой ситуации я ничего не могла поделать, ничего не могла изменить. Мне нужно было уйти.

Но не так. Не молча.

Я поставила чемодан у двери, тихо подошла к спящему ребенку… сердце дрогнуло, когда он внезапно раскрыл глаза и уставился на меня: беззащитно, беспомощно, но с такой верой, которую не поднимался язык разрушить.

– Миш, мне нужно уехать, – шепнула ему, а рука сама потянулась поправить прядь волос, упавшую ему на лоб. – Но я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещал…

В его глазах образовался вопрос, и я, сглотнув ком в горле, продолжила:

– Ты должен хорошо кушать, пока меня не будет, и слушаться папу. Сделаешь это для меня?

Он кивнул, даже не задумавшись. Этот ребенок не был моим, более того – я, наверно, должна была его возненавидеть, но вышло все отчего-то вот так… Больно, мучительно, разрывающе. Не от того, что он существовал сам по себе, а от того, что приходилось его оставить.

Мне безумно хотелось что-то сделать… душа металась, прося сама не зная чего, не находя покоя в последних безутешных словах… В конце концов, я поняла, что мне отчаянно нужно оставить надежду: Мише и себе самой – тоже.

Я вспомнила, как он сидел в обнимку с книгой, которую я ему дала. Почти бессознательно я сорвала с руки браслет, протянула ему…

– Возьми. Это мое тебе обещание, что все будет хорошо…

Он покорно забрал браслет, сжал в хрупком кулачке и порывисто сел в постели. В следующую секунду я с ноющим сердцем увидела, как он протягивает мне в ответ своего мишку…

Я прижала игрушку к сердцу, и, не задумываясь о том, что делаю, обняла ребенка и поцеловала в макушку, едва слышно шепнув:

– До встречи.

С болью перешагивая через порог, я поняла, что занималась все это время совсем не тем. Мне нужно было искать не оправдания чужим поступкам. Мне нужно было искать выход.

Вот только существовал ли он в этой ситуации вообще?..

В комнате было прохладно. Пахло сыростью и чем-то противным, несвежим, вроде тех овощей, что она иногда давала ему кушать. Он забился в угол, обхватил руками колени и сжался в комочек, чтобы стало теплее.

Тут почти ничего не было. В углу – пыльная гора, чье содержимое пряталось под простыней, которую ему не разрешалось трогать и от того он не знал, что под ней таится, но представлял себе разные интересные штуки. Может, это были какие-нибудь игрушки, которые он должен заслужить? Или фотографии и вещи мамы?..