Вновь глянув на своего мужа, Лукреция подумала, а сможет ли она привыкнуть к этому вечно мрачному лицу.

Мысль о том, что ей придется покинуть Рим, о жизни в Пезаро наполняла ее отчаянием. Радовало только обещание отца отложить отъезд на год.

В окружении смеха и веселья гостей Лукреция чувствовала себя невероятно одинокой. Есть ей не хотелось, но она сделала несколько глотков красного вина, которое налили в ее серебряную чашу, и оно ударило ей в голову.

Она начала болтать со своими подружками, и постепенно настроение у нее заметно улучшилось. В конце концов, она на празднике и ей всего тринадцать.

В какой-то момент Папа Александр объявил, что обед будет подан в его личных покоях, где молодые получат приготовленные им подарки. Прежде чем покинуть Большой Зал, он приказал слугам швырять оставшиеся сладости с балкона в толпу горожан, собравшуюся на площади, чтобы и они смогли разделить праздник с приглашенными на торжество.

* * *

Далеко за полночь Лукреция получила возможность поговорить с отцом. В одиночестве он сидел за столом, большинство гостей разошлись, только ее братья и несколько кардиналов остались в приемной.

Лукреция с опаской приблизилась к Папе, не хотела отрывать его от важных мыслей, но дело не терпело отлагательства. Опустилась на колени, склонила голову, ожидая разрешения заговорить.

Папа Александр улыбнулся, подбодрил ее.

— Смелее, дитя мое. Скажи папе, что у тебя на душе.

Лукреция подняла голову. Глаза блестели, но личико заметно побледнело от усталости: день выдался долгим.

— Папа, — едва слышно прошептала она, — Папа, должна я ложиться с Джованни в одну постель в эту самую ночь? Так уж необходимо, чтобы ты столь скоро засвидетельствовал вступление в силу брачного контракта?

Папа посмотрел в потолок. Он тоже думал об этой постели, гораздо больше, чем хотелось бы.

— Если не сейчас, то когда? — спросил он дочь.

— Через день-другой.

— С неприятными делами лучше всего покончить как можно быстрее, — улыбнулся он Лукреции. — И тогда ты будешь спокойно жить без этого меча над головой.

Лукреция тяжело вздохнула.

— Мой брат Чезаре должен при этом присутствовать?

Папа Александр нахмурился.

— Необходимости в этом нет. Если там буду я. Вообще для признания брачного контракта действующим необходимы трое любых свидетелей.

Лукреция кивнула.

— Я бы предпочла, чтобы его там не было, — в голосе звучала решительность.

— Если есть на то твое желание, так тому и быть, — ответил Папа Александр.

И Джованни, и Лукреция с неохотой вошли в опочивальню: он — потому что по-прежнему грустил по первой, умершей жене, она — потому что смущалась посторонних глаз и не хотела, чтобы к ней прикасался кто-либо, помимо Чезаре. Впрочем, она сильно напилась и уже мало что соображала. Выйдя в приемную и увидев, что Чезаре там нет, Лукреция одну за другой осушила три чаши вина, чтобы придать себе мужества и сделать то, что от нее требовалось.

В опочивальне она и Джованни разделись с помощью слуг и скользнули под белые атласные простыни, стараясь не коснуться друг друга до прибытия свидетелей.

Вошел Папа, сел на обитое бархатом кресло, уставился в большой гобелен с вытканным на нем сюжетом Крестового похода, начал молиться, перебирая в руке четки. Второе кресло занял кардинал Асканьо Сфорца, третье — брат Джулии, кардинал Фарнезе, которого с тех пор, как Александр возвел его в сан, звали не иначе как «юбочный кардинал».

Джованни Сфорца ни слова не сказал Лукреции, просто наклонился к ней, схватил за плечо, потянул на себя.

Попытался поцеловать, но она отвернула голову и ткнулась лицом ему в шею. Пахло от него, как от вола. Под его руками по ее телу пробежала дрожь отвращения. На мгновение она испугалась, что ее сейчас вырвет. Оставалось только надеяться, что кому-то хватило ума поставить у кровати ночной горшок. Всесокрушающая грусть охватила ее, она едва не расплакалась. А когда он взгромоздился на нее, уже ничего не чувствовала. Закрыла глаза и усилием воли перенеслась далеко-далеко, в то место, где бегала в камышах и валялась на мягкой траве… в «Серебряное озеро», туда, где чувствовала себя свободной.

* * *

На следующее утро Лукреция поспешила навстречу Чезаре, который шел из дворца к конюшне. Сразу увидела, что тот расстроен. Попыталась успокоить его, но Чезаре не стал и слушать. В молчании она наблюдала, как он заседлал лошадь и ускакал.

Вернулся Чезаре через два дня. Сказал, что провел это время за городом, размышляя о своем будущем и ее. Сказал, что простил ее, эти слова только разозлили Лукрецию.

— Что же ты мне простил? Я только выполняла свой Долг, как и ты. Ты вечно жалуешься на то, что стал кардиналом. А вот я бы предпочла быть кардиналом, а не женщиной!

— Мы оба должны выполнять желание Святейшего Папы, но я хочу быть солдатом, а не кардиналом! — отрезал Чезаре. — Так что ни один из нас не имеет того, чего хочет!

Чезаре понимал, что на кону самой важной битвы, в которой ему предстояло участвовать, стояла свобода воли.

А любовь могла лишить человека этой свободы. Чезаре любил отца. Однако он достаточно долго изучал методы Александра, знал, на что тот способен, понимал, что он сам никогда не пойдет на такое предательство. Чезаре полагал, что лишить человека его собственности, богатств, даже жизни — куда меньшее преступление, чем оставить его без свободы воли. Без нее человек становился марионеткой в чужих руках, животным, подчиняющимся щелканью кнута дрессировщика. И он поклялся себе не превращаться в такое животное.

И хотя Чезаре понимал, чего добивался отец, укладывая его в кровать с Лукрецией, он еще и любил ее. Даже убедил себя, что выбор оставался за ним. Но, похоже, попал в западню. Любовь Лукреции могла приручить самого дикого зверя, и, сама того не ведая, она стала кнутом в руках их отца.

Лукреция заплакала, Чезаре обнял ее, попытался успокоить.

— Все будет хорошо, Креция, — долго гладил белокурые локоны, прижимая сестру к себе. Наконец слезы высохли. — Не думай больше об этом гусаке Сфорца. Что бы там ни было, у тебя всегда буду я, а у меня — ты.

Лодовико Сфорца, по прозвищу Мавр, правил в городе-государстве Милан, официально считаясь регентом, а не герцогом. Он потребовал и получил власть у своего слабого и бесхребетного племянника.

Прозвище Мавр ему дали за смуглость кожи, но волосы и глаза у него были светлые, как у многих уроженцев Северной Италии. Высокого роста, интересный, здравомыслящий мужчина, он ставил древние мифы выше христианского учения. Чувствовал себя очень уверенно, когда и в государстве, и на его границах царили тишина и покой, но в кризисные моменты определенно терялся. Горожане уважали его, пусть в политической борьбе ему случалось и нарушать слово и проявлять дьявольскую хитрость, главным образом потому, что он обложил богатых специальным налогом и собранные деньги использовал на строительство домов и больниц для бедняков.