Требование русского профессора не столько развеселило «рыбака», сколько озадачило: этот умник что, всерьез не понимает, что он отнюдь не нанятый на высокооплачиваемую работу специалист, а обычный подневольный раб, жизнь которого стоит, по сути, дешевле этих белых смешных мышек? Или понимает, но просто боится заглянуть реальности в глаза и старательно обманывает себя, ставит этакий психологический блок, защиту от страха и чувства безысходности? А может быть, все еще проще: русский слегка не в своем уме, как и многие ученые, и вполне искренне считает, что работает на нас и поэтому вправе рассчитывать на солидное вознаграждение?!

Фарук вновь улыбнулся, на этот раз почти дружески и понимающе.

— Денег хотите… Сколько?

— Не много, всего лишь разумный минимум! Шесть сотен тысяч долларов. Американских. На двоих. Плюс новые паспорта. И еще… Какие вы можете дать гарантии, что не прикончите нас сразу же после того, как мы выполним все, что вам требуется?

— Гарантии? — В голосе бандита вновь явно слышались легкое недоумение и едва уловимая насмешка. — Гарантия ваших жизней, уважаемый доктор, пока одна: добросовестное выполнение всех наших требований и качественная работа! А позже — посмотрим… Мне нравится ваш деловой подход к вашей проблеме. Вижу, что пример отважного, но глупого бородача вас кое-чему научил, не так ли?

— Кажется, на Востоке говорят, что лучше быть живым шакалом, чем мертвым львом. Мне не очень нравится быть шакалом. — Горькая усмешка тронула губы Ракитина. — Но мертвым львом мне хотелось бы быть еще меньше. Мы сделаем все, что вам нужно, обещаю!

Когда за ушедшим пиратом с легким стуком захлопнулась дверь, в лаборатории на некоторое время воцарилась не очень-то приятная, напряженная тишина, а в молчании Татьяны Ракитин отчетливо чувствовал полное непонимание происходящего и некую отчужденность. Профессор прикурил очередную сигарету и, по-прежнему не говоря ни слова, дымил с небрежным видом, ожидая неизбежных вопросов помощницы. И Татьяна не заставила долго ждать, спросила делано ровным тоном:

— Эдуард Викторович, так мы все-таки будем делать для них этот штамм? Простите, конечно, но я не понимаю ваших действий… А как же главный принцип врача: «Не навреди!» И про какие деньги вы с ним говорили?

— Про доллары, Танечка. Американские… — довольно холодно ответил Ракитин. — Я понимаю ваши, так сказать, святые чувства, но сейчас все эти красивые бредни неуместны — речь идет о наших с вами жизнях. И тут уж не до красивостей… Все эти разговоры про святой долг врача, про клятву Гиппократа и прочие глупости хороши для восторженных и глупых студентов и студенток первого курса мединститутов, с фанатическим блеском в юных глазах взахлеб болтающих о спасении человечества от всех болезней и страданий. Танечка, милая, вы в каком веке живете? Вы что, не знаете, в каком состоянии сегодняшняя российская медицина за МКАД, в российской глубинке?! Да в эти милые и наивные глупости сегодня не верят даже старушки в глухих деревнях! Сегодня даже они знают, что медицина — это большие деньги. Только больные их платят, а врачи получают, а еще точнее — берут. Берут и будут брать, потому что хотят не просто жить, а жить хорошо, очень хорошо, черт возьми! Ладно, что это я так распинаюсь… все это — никчемная лирика. Татьяна Владимировна, вам и не нужно ничего понимать, вы просто делайте, что я вам говорю, и все будет хорошо. Во всяком случае, я на это надеюсь… Ну, договорились, Танюш?

— Договорились… Ты, как… настоящий пират, не оставляешь мне выбора…

Ракитин ободряюще улыбнулся и приобнял девушку за плечи. От него не укрылись блеснувшие на глазах помощницы слезинки, ее растерянность и вполне понятное недоумение. Люди частенько не очень-то понимают, что нужно говорить и как себя вести, когда, казалось бы, давно знакомый и понятный человек вдруг открывается им с какой-то новой, часто малоприятной, стороны. Татьяна прекрасно помнила, как еще на первом курсе института безоглядно влюбилась в прямо-таки голливудского супермена и красавца, читавшего для них курс лекций по вирусологии. Таня и вирусологию-то выбрала после четвертого курса, когда нужно было окончательно определяться с будущей специализацией, только из-за Ракитина, с которым у нее к тому времени уже вовсю раскручивался нешуточный роман. Ракитин, тогда еще женатый кандидат наук, увлекся милой и неглупой студенточкой всерьез, что и послужило причиной развода в семье, которую и семьей-то трудно было назвать, поскольку детей у будущего профессора не было. А вот новой семьи как-то и не получилось. Нет, они по-прежнему были вместе, но без ЗАГСа и без печатей в паспортах жилось немножечко свободнее и проще. А может быть, кто-то из двоих был все-таки недостаточно влюблен… Когда Ракитину предложили поработать в далекой жаркой стране, не возникло даже вопроса о том, кто же поедет с ним в качестве помощницы-ассистентки — конечно же, Таня, Татьяна Владимировна Северцева, хотя их любовный роман к тому времени давно уже подрастерял былую остроту и свежесть и все чаще напоминал, по шутливо-горькому определению Северцевой, «вялотекущую любовную связь»…

…На этот раз разговор между командиром эсминца и сержантом морской пехоты происходил на свежем воздухе — если вообще можно назвать свежим влажноватый и душный кисель, которым приходилось дышать в этих тропиках, — на мостике. Никонов, не обращая внимания ни на зеленые красоты проплывавших мимо корабля островов, ни на пронзительно-голубое небо, вновь нервно вертел в пальцах сухо шуршавший коробок спичек и обсуждал с Меркуловым всевозможные варианты спасения пленников и способы поквитаться с пиратами за гибель командира морпехов и его ребят. По всему выходило, что вариантов и способов до обидного мало.

— Сержант, ты же отлично понимаешь, что я не могу официально отдать приказ и отправить тебя и твоих пацанов на поиски этого профессора и его мадам. — Меркулов зашуршал пачкой сигарет, потом звонко щелкнул дорогой зажигалкой, сердито выдохнул облачко дыма и продолжил: — Я ведь все-таки не прогулочным катером командую! Я хоть и кавторанг, а надо мной еще столько командиров и начальников, что никаких пальцев не хватит. У меня есть конкретная задача — привести эсминец в Калькутту, и я обязан ее выполнить. А оставить эсминец без охраны и стоять и ждать, пока доблестная морская пехота освободит пленников и перебьет бандитов… Причем, заметь, все это в чужой стране! Ты вообще понимаешь, о чем говоришь? Кто мне, нам это позволит?

— Но вам ведь позволили задержаться в этих водах на три дня… — хмуро и не очень решительно возразил Никонов, ни на минуту не забывая, кто из них сержант, а кто — подполковник. — Вы говорили, что сообщите им о какой-нибудь поломке пустяковой — мол, надо денька три на мелкий ремонт…

— Любой ремонт я обязан отразить в судовом журнале, — недовольно возразил кавторанг, подальше от борта отшвыривая окурок в море. — Как ты думаешь, понравится это индусам, если мы пригоним им отнюдь не дешевый новенький эсминец, который, оказывается, уже в первом походе ломается?

— Вряд ли, — скупо улыбнулся сержант. — И что же вы им сказали? В смысле — этим, в штабе флота?