литератором и историком в одном лице. Наделенный не только бойким пером и живым воображением, но и высочайшей милостью, с 1803 г. он приступил к главному делу своей жизни – написанию «Истории государства Российского».

К началу 1812 г. Карамзин, проделав колоссальный труд, подготовил большую часть своей «Истории» и вплотную подошел к эпохе Ивана Грозного. В апреле 1812 г. он писал А.И. Тургеневу: «Отдыхаю за Историей и спешу кончить Василия Темного. Тут начинается действительная история Российской монархии. Впереди много прекрасного…» Вторжение наполеоновских полчищ и разорение Москвы, в котором погиб богатейший архив и библиотека Карамзина, притормозило его работу над текстом заключительной части «Истории». В июне 1814 г. он сообщал своему корреспонденту, что сейчас он завершает работу над эпохой Василия III и «мысленно уже смотрю на Грозного: какой славный характер для исторической живописи! Жаль, если выдам Историю без сего любопытного царствования. Тогда она будет как павлин без хвоста…»[91]. Проходит еще год с небольшим, и он пишет все тому же Тургеневу: «Управляюсь мало-помалу с царем Иваном. Казань уже взята, Астрахань наша, Густав Ваза побит, а орден меченосцев издыхает, но еще остается много дела, и тяжелого: надобно говорить о злодействах почти неслыханных. Калигула и Нерон были младенцы в сравнении с Иваном»[92]. Незадолго до этого Карамзин писал брату, В.М. Карамзину: «Дописываю осьмой том, содержащий в себе завоевание Казани и Астрахани, а в девятом надобно описывать злодейства царя Ивана Васильевича»[93].

Любопытна смена настроений историка. В предыдущих письмах для Карамзина эпоха Ивана еще не носит безусловно отрицательного характера, она «любопытная», а личность первого русского царя вызывает у него неподдельный интерес, и явно положительный («славный характер для исторической живописи» – в этих словах, пожалуй, лучше всего выражено credo Карамзина как историка). Теперь же ситуация резко переменилась – известные своими злодействами римские императоры Нерон и Калигула «младенцы» перед Иваном, и очередной, IX том своего сочинения Карамзин намерен посвятить «злодействам» Ивана.

Однако работа над ним у Карамзина затянулась, и представляется, что эта затяжка была отнюдь не случайной. Царствование Александра I клонилось к закату – его лучшие времена остались позади. Наполеоновские войны закончились русским триумфом, Александр по праву мог считать себя царем царей, подлинным Агамемноном. В ореоле славы царя-освободителя он возвращается из Европы, дарует Польше конституцию, демонстрируя тем самым, что как будто вот-вот начнется новая волна реформ и вернется вызвавшее столько надежд на светлое будущее «дней Александровых прекрасное начало». Однако эти надежды оказались тщетны. К исходу 10-х гг. Александр явно разочаровался в своей прежней политике и чем дальше, тем больше отстранялся от текущих дел, возлагая всю тяжесть повседневной административной рутины на ненавистного столичному свету графа «Силу Андреевича» Аракчеева, который якобы душил всеми своими силами «души прекрасные порывы». Росло разочарование в императоре и в просвещенном обществе, в котором зрело постепенно глухое недовольство политикой императора (позднее оно выльется в движение декабристов). И в этой становившейся все более мрачной и гнетущей (так, во всяком случае, полагали в петербургских и московских салонах) обстановке постепенно рождается IX том «Истории» Карамзина.

Публичная презентация отрывков из IX тома состоялась в январе 1820 г. Заручившись предварительно согласием императора («докладывали наперед государю: он позволил», – писал сам Карамзин[94]), он выступил перед академиками Императорской Академии наук с 80-минут-ным «обозрением Европы», рассказав им «о перемене Иоаннова царствования, о начале тиранства, о верности и геройстве россиян, терзаемых мучителем».

Вдохновенная речь Карамзина была с восторгом встречена собравшимися. «С начала Академии, как говорят, – писал историограф И.И. Дмитриеву, – не бывало такого многолюдного, блестящего собрания. Забыли правило, и раздалось всеобщее рукоплескание, когда добрый президент выдал мне огромную медаль с изображением Екатерины»[95]. Ободренный поддержкой свыше и восторженным приемом, оказанным учеными мужами, в марте 1820 г. Карамзин писал брату: «Авось к зиме, если бог даст, допишу девятый том». Весной следующего года IX том «Истории» наконец-то увидел свет и поступил в продажу[96].

Его появление вызвало в просвещенной части русского общества эффект разорвавшейся бомбы. И немудрено – ведь уже первые строки тома, те самые, которые объявляли о намерении историописателя приступить «к описанию ужасной перемены в душе царя и в судьбе царства» и ответить на вопрос, как «государь, любимый, обожаемый, мог с такой высоты блага, счастия славы, низвергнуться в бездну ужасов тиранства»[97], вполне соответствовали его настроениям. Да и могло ли тогдашнее общество, имевшее перед глазами примеры Павла I и Наполеона (и за компанию – Аракчеева), не воспринять главную идею IX тома – идею, которая выражена в следующих словах историка: «Изверги вне законов, вне правил и вероятностей разсудка: сии ужасные метеоры, сии блудящие огни страстей необузданных озаряют для нас, в пространстве веков, бездну возможного человеческого разврата, да видя содрогаемся! Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его история всегда полезна, для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели – и слава времени, когда вооруженный истиной дееписатель может, в правлении самодержавном, выставить на позор такого властителя, да не будет уже впредь ему подобных. Могилы безчувственны; но живые страшатся вечного проклятия в Истории, которая, не исправляя злодеев, предупреждает иногда злодейства, всегда возможные, ибо страсти дикие свирепствуют и в веки гражданского образования, веля уму безмолвствовать или рабским гласом оправдывать свои изступления…»[98]

Нетрудно заметить, что в этом отрывке из IX тома цель предпринятого Карамзиным труда выражена более чем отчетливо и откровенно – осудить тиранию и на его печальном примере осудить правителя-тирана, сделав невозможным появление такового в будущем. Согласимся, что нравоучительный аспект здесь выступает на первое место, определяя собой и логику изложения, и подбор необходимого для раскрытия главного замысла материала. Ведь, как писал отечественный историк и источниковед И.Н. Данилевский, «замысел – основной фильтр, сквозь который автор (для нас чаще всего летописец) „пропускает“ всю информацию, которую получает извне»[99]. Карамзин же, по меткому выражению Н.Я. Эйдельмана, именно что «последний летописец», причем даже в большей степени, чем В.Н. Татищев (последнего скорее можно именовать «анналистом», нежели летописцем).

И еще несколько слов о замысле и его значении для повествования. Развивая свою мысль, И.Н. Данилевский отмечал, что «найденный замысел должен позволить непротиворечиво объяснить: 1) причины, побуждающие создавать новые своды и продолжать начатое когда-то изложение; 2) структуру летописного повествования; 3) отбор материала, подлежащего изложению; 4) форму его подачи; 5) подбор источников, на которые опирался летописец»[100]. Но если замысел Карамзина заключался в том, чтобы выставить на всеобщий позор и порицание идеального самодержавного правителя-тирана,