словно волны, разбиваясь о шаркавшие ноги, остановились на секунду. Всего на секунду, чтобы перестала кружиться голова и скапливаться слюна. Тогда бы он преодолел это расстояние без лишних усилий.

Выйдя из темной башни на свет, Самуэль пошатнулся, ослепнув на миг. Вдруг что-то лишило его равновесия, он полетел через три оставшиеся ступеньки и тяжело упал на мелкий песок. Он лежал и не двигался. Он запыхался и шумно дышал. Ладони покалывало. Болело левое колено. И где-то – может, на подбородке – была кровь, он чуял ее запах.

Это человек поставил ему подножку. Вот в чем дело. Человек не давал ему вернуться домой. Самуэль приподнял голову. До коттеджа было двадцать ярдов, дверь открыта. Его окружил звук воды. В ушах зашумело, он опустил голову. Волны подхватили его и закачали, унося в никуда.

– Я хочу домой, – сказал он. – Отведи меня домой.

Его коснулась рука, приподняв от земли. Солнце слепило его, он ничего не видел, только слышал голос:

«Вы в порядке? Вам нужна помощь?»

– Я так и знал, – сказал Самуэль. – Знал, что ты умеешь говорить.

Над ним возникло лицо человека, темное и бесстрастное. Губы его не шевелились, но он продолжал говорить.

«Позвольте вам помочь. Куда вы направляетесь?»

– Домой.

Человек помог ему дойти до коттеджа, уложил на диван. Самуэля окружали тени, выглядывавшие из темноты. Море теперь отступило, волны оставили его. На смену им пришли другие звуки. Дорожного движения, прохожих. Гудение машин – грузовых и легковых, мотоциклов и автобусов. Голоса людей. Собачий лай. Диван под ним превратился в твердый, прогретый солнцем бетон. Над ним склонилась женщина:

«Вы в порядке, дядя?»

Ступни у нее побелели местами, кожа потрескалась и высохла. Но, подняв взгляд, он увидел, что лицо у нее полное и влажное, а пропотевшая одежда сидит в обтяжку на толстой фигуре. Женщина попыталась нагнуться к нему, несмотря на свой внушительный живот, и сказала, тяжело дыша:

«Ну же, дядя, нельзя так валяться в грязи».

Она помогла ему встать, и он почувствовал, какие у нее влажные руки. Его пальцы соскользнули с ее кожи, и он подумал, что сейчас упадет и раскроит череп о стену.

«Куда вы направляетесь?»

Самуэль указал на стену.

Женщина отерла пот с лица и медленно заговорила:

«Нет, дядя. Это Дворец, тюрьма, понимаете? Вы только что вышли оттуда. Я видела через дорогу. Вас выпустили».

«Да, я там живу».

«Нет, дядя, вам больше нельзя там жить. Вы теперь свободны. Вам нельзя назад. У вас нет семьи? Где был ваш дом? Вы можете туда пойти?»

«Я не знаю».

Женщина обхватила его влажной рукой, перевела через улицу и усадила на шлакоблок под брезентовым навесом. Рядом валялись куча оберток от конфет – желтых, ярко-розовых, голубых – и палочки для кебаба, испачканные мясным соком. Женщина протянула Самуэлю захватанную пластиковую бутылку, чтобы он попил тепловатой воды, и взмахнула грязной тряпкой, отгоняя мух от вареных бараньих голов, разложенных на засаленных газетах. Позади нее висела бельевая веревка, унизанная темным мясом, куриными ножками и телячьими языками. Мухи лениво взлетали, пока женщина махала тряпкой, затем возвращались, она снова махала, потом ей это надоедало, и тогда мухи могли насытиться.

«Сколько вы там пробыли, дядя?» – спросила женщина.

«Не помню. Может, лет двадцать пять, не знаю».

«Неудивительно, что вы растеряны».

«Я не растерян. Это мой дом».

«Тюрьма не может быть вашим домом. – Женщина протянула ему шпажку с темным мясом: – Вот, поешьте».

Он взял и стал с трудом жевать – зубов у него оставалось немного, и те шатались. Он сгорбился и стал посасывать мясо, отгородившись от напиравших на него зданий и людей, от рева дорожного движения. Ничего этого не было, когда его сюда привезли. Тогда кругом был покой, в основном пастбища. Иногда между ударами кирок и кувалд Самуэль различал мычание скота, свист пастуха или песню. Теперь ничего этого не осталось. Теперь было вот что. Этот хаос, окаймленный бараньими головами, ухмылявшимися ему, пока он жевал, жевал и жевал, стараясь не глотать раньше времени.

ПОСЛЕ РАБОТЫ ВО ДВОРЕ в тот первый день их гуськом повели по трем разным коридорам, вдоль которых тянулись камеры. В конце последнего надзиратель отпер дверь, только недавно покрашенную. Однако решетка уже была захватана, и на голых бетонных стенах виднелись отпечатки ладоней, поднимавшиеся до потолка. Похоже, заключенные развлекались, соревнуясь, кто прыгнет выше и оставит свой отпечаток. Возможно, они становились друг другу на плечи, пытаясь приподнять крышу и впустить немного воздуха, потому что окна не было, а над вонючим ведром с коричневой коркой посреди камеры вились мухи. На бетонном полу темнели лужи мочи.

Возле двери лежала куча плетеных циновок. Каждый заключенный, входя в камеру, брал по одной и куда-нибудь присаживался. Как только все циновки разобрали и камера заполнилась, надзиратель сказал: «Двигайтесь, сдвигайтесь. Еще полно народу». За дверью ждали еще девять человек, глядя, как они шевелятся, освобождая место. Один из этих девяти, с пробором, выбритым сбоку, подсел к Самуэлю. Он скрестил ноги, подождал, улыбаясь, пока надзиратель закроет дверь и уйдет, и сказал, повернувшись к Самуэлю: «Интересно, нас покормят?» Освещения в камере не было, но яркого света из коридора вполне хватало. Самуэль заметил в ухе соседа песок с тюремного двора и еще несколько песчинок в волосах. На лице у него темнели два синяка, а вокруг каждого запястья – кольцо струпьев. Он возился с левым, дергая его, пока не оторвал кусок. Он осмотрел его и положил в рот. Увидев, что Самуэль смотрит на него, он улыбнулся.

«Не волнуйся. Я не каннибал, – он хохотнул, словно кашлянул. – А про Диктатора говорят, что – да, он ест своих врагов. Слышал такое? Съел президента, сырым».

«Вранье, – сказал Самуэль. – Президента застрелили и бросили в канаву. Нашли его тело. Оно лежало там. Никто его не съел».

«Ох, – сказал сосед с явным разочарованием. – Ну, надо думать, если бы он ел своих врагов, был бы гораздо толще, чем он есть. Я и сам в это не верил. Просто слухи. Знаешь, всякое говорят».

Другие заключенные рядом с ними устраивались поудобнее на ночь. Сосед Самуэля придвинулся к нему поближе, освобождая место для чьих-то ног.

«Я Ролан», – сказал он.

«Самуэль».

«Был на марше на площади?»

«Да».

«Я тоже. Пошел с людьми из колледжа. Я учусь на учителя; в основном по естественным наукам и математике, но и английский надо знать. У нас экзамены через две недели».

Самуэль кивнул, и Ролан кое-как улегся, подтянув к себе ноги. Но вместо того,