комнату в сторону кухни. Его еще пошатывало, и он хватался за спинку дивана, за дверной косяк, за кухонный стул. За ним по пятам шел человек, готовый подхватить его, если он упадет.

– Я еще не умер, – сказал он и, увидев вопросительное выражение на лице человека, прокричал: – Я не сдох! Рано радуешься!

Человек поднял руки и отошел в сторону.

Самуэль нагнулся над раковиной, открыл кран и стал мыть руки, вымывая песок из ран. Затем сполоснул лицо и смотрел, как стекает вода, окрашиваясь розовым. Он не мог стряхнуть с себя сон. Он все еще был в тюрьме, в ее стенах. Однако, несмотря на долгие годы, проведенные там, у него сохранились лишь обрывочные воспоминания. Все они, по большому счету, могли бы уложиться в один день. Один и тот же день, проживаемый бессчетное число раз. Самуэль почувствовал, что до сих пор проживает его.

Он вытер лицо и руки и пошел прочь из кухни. Он должен был выйти на воздух, прочистить голову. Но чувствовал себя в ловушке и не мог выйти из коттеджа. На пороге кухни он услышал шепот за спиной и оглянулся. За столом, рядом с новым знакомым, сидели двое допросчиков. И Байла ему сказал:

«На секундочку, пока не ушел. Забыл сказать. Отец твой умер».

Самуэль ничего не сказал. Он опустил руку и нащупал дверную ручку. В коридоре стоял надзиратель, чтобы отвести его в камеру. Судя по всему, шел девятый-десятый год его заключения, когда цвет формы сменился с хаки на черный. Ботинки надзирателя были тупоносыми, а на брюках чуть ниже колен виднелись следы пыли. Уж не молился ли он?

«Он ведь участвовал в Движении за независимость?» – спросил Байла.

«Да».

Байла докуривал сигарету. Эссьен держал в руке кружку, но не пил.

«Его застрелили, если не ошибаюсь, – сказал Байла, – во время протеста».

«Это его доконало».

«Ему, наверно, было тяжело, при его убеждениях, иметь такого сына. Мятежника, который против независимости и своей страны».

«Я никогда не был против страны или независимости. Я был против того дерьма, которое началось потом».

Байла бросил окурок на пол. Там уже валялись другие, штук двадцать, какие-то из них еще дымились, пачкая пол.

«Говори что хочешь, но суть в том, что ты лишил отца достойных похорон».

«Как это?»

Эссьен поставил кружку и облизнул губы.

«Теперь такой закон. Требуется похоронное удостоверение».

«Удостоверение? – сказал Самуэль. – Не понимаю. В чем проблема?»

«Похоронные удостоверения не выдают тем, кто уличен в связях, в том числе родственных, с мятежниками».

Самуэль поднес руку ко лбу и ущипнул себя за бровь.

«Так что с ним теперь будет?»

Байла пожал плечами, а Эссьен сказал:

«Я не знаю. Некоторые, как я слышал, хоронят близких у себя в саду».

«У нас нет сада».

Байла встал.

«Слушай, мужик, это не наша проблема. Мы сказали что знаем. И точка. Вот и все».

Он вышел из комнаты, не ответив на приветствие надзирателя. Эссьен тоже встал и подошел к Самуэлю. Он положил ему руку на плечо:

«Он участвовал в Движении. Кто-нибудь поможет. Кто-нибудь найдет ему место у себя во дворе. Его так не оставят, я уверен».

«Полная бессмыслица. Закон этот. Полная бессмыслица».

Эссьен выглянул в коридор и сказал Самуэлю на ухо:

«Трудные времена настали. Никто за себя не уверен. Диктатор параноит. Всех боится. Я приучил детей спать, зажав рот ладонью. Мало ли что скажут во сне и кто может услышать?»

После этого в комнату для допросов Самуэля вызывали лишь один раз. Байла к тому времени уже вышел в отставку, а новый служащий, в костюме и при галстуке, не выпускавший из рук папку с документами, был по званию старше Эссьена. Он не верил в силу сигарет и кофе с сахаром. Он задал Самуэлю несколько вопросов и назвал кое-какие организации и людей, с которыми были связаны другие заключенные. Самуэль попытался угадать с ответами, но допросчик оказался неглуп.

«Этот зэк ничего не знает, – сказал он. – Только время наше отнимает. Нам надо ловить настоящих врагов свободы. А его верните к работе. Нам он больше без надобности».

После этого для Самуэля потянулись годы, когда другие заключенные его просто игнорировали, и случалось, что он неделями ни с кем не разговаривал. Он жил в молчании, а спать ложился в углу, прижимаясь к решетке. Чтобы спастись от одиночества, он прокручивал в уме свои прежние разговоры, даже на допросах. Ему отчаянно хотелось повернуться к соседу, сказать шепотом несколько слов и услышать, что ему отвечают.

Надзиратели во Дворце то и дело менялись. Их переводили между разными организациями и учреждениями по всей стране, чтобы никто не успел обрасти связями. Несколько месяцев одного года в коридоре Самуэля работал толстый пожилой надзиратель. Он был добрым, не орал на них и не пинал.

«И как хотите, чтобы с вами поступали»[3], – приговаривал он, а перед отбоем, проходя по коридору, напевал церковные гимны и желал всем приятных снов. Его прозвали Апостолом, и он так говорил об этом: «Меня так не родители назвали, но Господь Бог, когда я к нему обратился, поначалу грешником, потом поборником».

Однажды ночью он обратился к Самуэлю, сидевшему, прислонясь головой к решетке и обхватив колени:

«Я смотрю за тобой, брат. Ты не в порядке. Не спишь. Душой терзаешься».

Самуэль не поднял взгляда:

«Что ты знаешь об этом?»

«Только то, что вижу. Все у тебя на лице. Тебе надо осознать, что внутри у тебя живут демоны. Бог простит тебе грехи, как простил мне. Он только этого и ждет. Тебе лишь нужно попросить».

«Ошибаешься. Я просил. Он мне отказал».

«Ну, не может быть, брат».

«Не может? – сказал Самуэль, хмуро взглянув на него. – Посмотри на меня – я предал всех, кого знаю, и многих, кого не знаю. Я окружен людьми, больше всего желающими моей смерти».

«Да, ты предал кое-кого, это так, но важно то, что ты проявил верность тому, кто превыше всех, Его Верховному Высочеству, защитнику нации и спасителю народа».

«Это богу, что ли? Я никогда не был верен ему».

«Нет, не богу. Я имею в виду нашего великого правителя, Диктатора, как его называют некоторые. Это его официальный титул».

«Это его титул? Такой длинный?»

«Полагаю, он даже длиннее, но всех слов я не помню».

«Хотя можно не удивляться, что он взял себе такое обращение. Помнишь парад победы, после переворота? Во сколько обошлось все это представление?»

«Конечно, помню, – сказал Апостол с улыбкой