«Ваше Сиятельство. Мы победили, — нацарапал Суворов карандашом на клочке бумаги. — Слава Богу; слава Вам!»

Это лаконичное послание Салтыкову послужило поводом к анекдоту, сложившемуся в начале XIX века. Суворов будто бы совершил «поиск» «без воли и ведома главного начальства», а донесение в стихах послал самому Румянцеву:

Главнокомандующий якобы не оценил ни оригинальности донесения, ни самой победы и отдал нарушителя дисциплины под суд, который приговорил Суворова к лишению чинов и жизни. Но «Екатерина написала на докладе: "Победителя судить не должно" — и сею строкой спасла спасителя своего царства».

Анекдот стал широко известен и дожил до наших дней, хотя еще в 1853 году были опубликованы документы, из которых следовало, что набег на Туртукай был проведен в рамках общей задачи, поставленной Румянцевым. Ни о каком суде не могло быть и речи. Петрушевский предполагает, что стихотворное донесение главнокомандующему всё же было послано. О нем упомянул и единственный прижизненный биограф Суворова И.Ф. Антинг.

Сам Александр Васильевич был очень доволен своим дебютом. Он даже напомнил Салтыкову знаменитое изречение Юлия Цезаря Veni, vidi, vici — «Пришел, увидел, победил»: «Милостивый Государь Граф Иван Петрович! Подлинно мы вчера были veni, vede, vince, а мне так первоучинка. Вашему Сиятельству и впредь послужу, я человек безхитростный. Лишь только, батюшка, давайте поскорее второй класс».

Несмотря на ошибки в латыни, главное сказано — победа настоящая, а победителю положен орден Святого Георгия 2-й степени. Через два дня, прикидываясь простаком, Суворов повторяет просьбу: «Не оставьте, батюшка Ваше Сиятельство, моих любезных товарищей, да и меня Бога ради не забудьте; кажетца, что я вправду заслужил Георгиевский второй класс, сколько я к себе ни холоден, да и самому мне то кажетца».

Румянцев с похвалой отозвался о «поиске» новичка. Когда же от петербургского друга Суворова А.И. Набокова пришло известие о том, что и президент Военной коллегии доволен его службой, Александр Васильевич решился написать самому Чернышеву: «Когда же меня повысить соизволите в Георгия 2-й класс, Вашему Высокографскому Сиятельству клянусь, что я на всю кампанию удовольствован буду, хотя бы еще полдюжины раз мне подратца случилось». Честолюбивый воин не знал, что императрица уже подписала грамоту о награждении, как не знал и того, что ему предстоят новые славные дела в кампании 1773 года, что именно он поставит победную точку в войне и за все эти победы наград не получит.

Рейды за Дунай не гарантировали легкого успеха. Так, 17 мая отряд полковника князя Петра Репнина, выполняя приказ Салтыкова, попытался сорвать турецкий пост ниже Рущука. Турки встретили лодки Репнина огнем и окружили их. Арьергард отстреливался, прикрывая отступление главных сил. Когда же патроны кончились, тяжело раненный князь с тремя штаб-офицерами и несколькими десятками нижних чинов были взяты в плен. Репнина отвезли в Константинополь.

Эта неудача вызвала большое волнение среди командования. Пленение младшего брата князя Николая Васильевича, известного генерала и дипломата, было несомненным успехом противника, постоянно терпевшего поражения.

Беду, приключившуюся с князем Петром, обсуждали в переписке Суворов, Потемкин, Салтыков, Румянцев и сам глава Коллегии иностранных дел Никита Иванович Панин, приходившийся полковнику дядей. При содействии французских дипломатов младший Репнин был вызволен из плена еще до окончания войны и с большим трудом добрался до Петербурга. Но полученные раны дали о себе знать — в начале 1776 года князь Петр Васильевич умер.

Для Суворова поражение и пленение значительной части отряда Репнина стали вескими доказательствами необходимости обучать солдат и офицеров решительному штыковому удару. Через 14 лет, уже после кинбурнской победы, в письме де Рибасу, предназначавшемуся для Потемкина, он набросал краткий план обучения войск активным наступательным действиям: «Против неверных пехота должна иметь 100 патронов, молодой Репнин оттого растерялся (не хватило патронов), да и другие, а надобно — в штыки».

В разгар подготовки похода за Дунай Румянцев приказал провести новые «поиски». Генерал-майор Вейсман разбил двенадцатитысячный турецкий корпус и при содействии Потемкина обеспечил переправу главных сил при Гуробалах. Суворов тщательно готовился к новому рейду, однако лихорадка заставила его отбыть на лечение в Бухарест. Там больной узнал, что его подчиненные, усмотрев значительные силы турок, не решились высадиться и повернули назад. Потрясенный этим малодушием Суворов писал Салтыкову: «Какой это позор. Все оробели, лица не те. Боже мой, когда подумаю, какая это подлость, жилы рвутца».

На правом берегу Дуная уже шло успешное наступление на крепость Силистрия. Но Суворов решил во что бы то ни стало восстановить боевую репутацию своих частей. Едва оправившись от лихорадки, он в ночь с 17 на 18 июня переправился через Дунай и разгромил при Туртукае семитысячный отряд противника.

Попытка овладеть Силистрией, куда отступила целая турецкая армия, окончилась неудачей. Противник активно контратаковал. Серьезные потери понес корпус Потемкина. Сам Румянцев едва не попал в плен. И тут разведка донесла о движении двадцатитысячного корпуса Нуман-паши, шедшего с намерением отрезать малочисленную русскую армию от переправ. Созванный 24 июня военный совет постановил вернуться на левый берег. Вейсману было приказано прикрывать отход.

Двадцать второго июня, имея всего пять тысяч человек, «Ахилл армии» наголову разгромил численно превосходящего противника, но в конце сражения сам был смертельно ранен. Румянцев донес Екатерине о его смерти как о большой потере. Суворов во время Итальянского похода, вспоминая кампанию 1773 года, заметил: «Вейсмана не стало; я из Польши, один бью; всех везде бьют».

Вскоре после смерти Вейсмана самому Суворову пришлось пережить тягостные минуты. В корпусе Салтыкова он пользовался полной самостоятельностью. И вдруг 7 июля Румянцев перевел его в корпус деятельного Потемкина. Присланный к Салтыкову в качестве инспектора желчный Михаил Федотович Каменский в письме к нему заметил, что, вероятно, генерал-аншеф доволен этой переменой, «ибо не знаю, кто из вас двух был в Негоешти начальником, особо с тех пор, как Суворов стал посылать донесения прямо к фельдмаршалу».

Сам Александр Васильевич расценил перевод как немилость. «Гром ударил, мне сего не воображалось, — писал он Салтыкову. — Прошу иного… И Ваше Сиятельство может ли помочь? Мне бы только с честью отсюда вытти; всего основания не знаю. Больно… Бегать за лаврами неровно, иногда и голову сломишь по Вейсманову, да еще хорошо, коли с честью и пользою».

Но всё обошлось. Румянцев вызвал строптивца в Главную квартиру, чтобы лично поставить ему задачу по обороне единственного укрепленного пункта на правом берегу Дуная — Гирсовского поста. «Делами Вы себя довольно в том прославили, — писал главнокомандующий в ордере от 4 августа, — сколько побудительное усердие к пользе службы открывает Вам путь к успехам. На сие, как и на искусство Ваше, весьма мне известное, довольствуюсь я возложить сохранение и оборону сего нужного поста».