Но однажды на Кармеле настал год великой смерти. По всей вероятности, ее привезли из Европы крысы, разбежавшиеся из трюмов венецианских и генуэзских кораблей, пришедших в Акру. И в Хайфе, и в рыбацких деревнях на побережье, и в пастушеских деревнях Кармеля люди умирали тысячами, друг за другом. Некоторые запирались в домах с башенками или прятались в хайфских катакомбах, но смерть настигала их и там. Многие падали на улицах; иногда умирали целыми семьями, и некому было похоронить своих мертвых. Вслед за годом черной смерти пришел год голода; и если в год крыс обезлюдели Хайфа и Акра, в год голода пустыми остались целые деревни. Так случилось, что однажды в одной из деревень староста испугался того, что все жители соберутся в одном и том же месте, и отменил обряд изгнания бабуинов. Впрочем, за годы чумы и голода большинство жителей деревни все равно погибло. Что же касается отмены обряда изгнания, то, поскольку подобное произошло впервые с самых незапамятных времен, бабуины решили этим воспользоваться. Поначалу они приходили по одному, со страхом на мордах, осторожно и хитро принюхиваясь, поселяясь в опустевших домах. Но деревня лежала перед ними, полупустая, измученная и беззащитная; сила слова отступила, а у оставшихся жителей уже не было воли сопротивляться. Потом бабуины стали переселяться целыми кланами, а люди продолжали умирать. Их трупы бабуины отдавали воронам и шакалам.

Последней в деревне осталась одна девушка, сохранившаяся в преданиях под именем Бу-Бу, но – вероятно – это не было ее подлинным именем. Черная смерть ее не тронула, но голод подходил все ближе. Она ходила по деревне и пересчитывала всех тех, с кем еще могла говорить. И с каждым днем ее счет становился все короче. Домов же, из которых доносились крики и рычание бабуинов, становилось все больше; они подходили к ней все ближе, становились наглее, и все чаще бабуины предлагали ей понюхать гнилой корень или позвенеть стекляшками, привязанными к хвосту. А потом ее счет стал совсем коротким, и она поняла, что, для того чтобы пересчитать себя, ей уже не нужно выходить из дома. Тогда углем она нарисовала на стене человека и, просыпаясь, говорила себе: «Это значит, что даже если я осталась последним человеком, это то, что я должна делать». Она все же выходила из дома, ходила по полям и оливковым рощам, искала еду. Но еды становилось все меньше, а бабуинов – все больше. Потом они принесли большое деревянное корыто и установили его посредине деревни. Новоспаренные бабуины забирались на это корыто, украсившись ленточками, осколками витражей и обрывками тканей, и громко выли. Множество бабуинов собиралось вокруг и им подвывало. Все чаще девушке стало казаться, что она забывает язык людей, и чтобы его вспомнить, она начала говорить сама с собой. Она все больше привыкала к тому, что мир вокруг нее стал стадом пляшущих гримасничающих обезьян и что ей больше не с кем поговорить. Но однажды утром она проснулась и вдруг почувствовала, что невнятные крики, рычание и всхрюкивания бабуинов стали ей понятнее. И тогда она сказала себе, что понимает их язык. Они называли ее Бу-Бу.

Поначалу ей стало страшно, но потом она сказала себе, что это должно было случиться и что теперь ей не будет так одиноко. Проходили недели, и она понимала все больше – не только такие простые слова, как «еда», «дай», «хочу» или «сюда», но и более сложные конструкции, связанные с отношениями в стаде, и даже научилась отличать друг от друга разные малые стада и разные типы ленточек, привязываемых к хвостам. Но это не сделало ее менее одинокой, потому что ни о чем из того, что для нее было важным, ей все равно было не с кем поговорить. И чем лучше она понимала язык бабуинов, тем острее ощущала, что для всего того, что было для нее значимым, в языке бабуинов не было слов. Поначалу она даже попыталась объяснить им смысл и назначение тех вещей, которые бабуинам удалось добыть, но они отмахивались от нее со смесью скуки и презрения. А потом еда незаметно кончилась; ее не осталось ни в подвале, ни в полях, ни в оливковых рощах. И тогда Бу-Бу стала менять свое время, которое у нее теперь было в изобилии, на еду, которая была у бабуинов. Она делала для них дырки в крышах, оборачивала сырую рыбу в водоросли, раскрашивала ворованные оглобли и даже научилась привязывать ленточки и кусочки витражей к хвостам и вплетать их в шерсть. Бабуины продолжали хихикать и гримасничать у нее за спиной, предлагали ей самую тяжелую и неожиданную работу, но – вероятно, будучи, как ей казалось, все же добрыми существами – они всегда оставляли ей немного еды и не давали умереть. Она постепенно все больше исполнялась чувством благодарности.

А потом произошло чудо. Один бабуин – правда, несколько уродливый по меркам бабуинов – согласился с ней спариться. Бу-Бу была уверена, что это случайность и что на следующий же день он перестанет ее узнавать, но все равно это было чудом, потому что таким образом ее – хотя и косвенно – немножко принимали в стадо. Но, как оказалось, запас невероятных чудес все еще не был исчерпан. Прошло немного времени, и ее бабуин согласился переехать к ней в дом. Она проделала несколько дыр в крыше – для дождя и солнечных лучей, – разбросала по всему дому гнилые коряги, заготовила и обернула в водоросли множество сырой рыбы. Впрочем, члены и клана, и малого стада выбравшего ее бабуина продолжали относиться к ней настороженно и немного презрительно. Но на фоне уже произошедших чудес все это казалось мелочами и Бу-Бу была почти счастлива. Разумеется, бабуины временами щипали и кусали ее, а ее бабуин снова и снова с надеждой проверял, не начнет ли она обрастать шерстью. Однако раз от раза его взгляд становился все разочарованнее и злее. Чувство вины охватывало Бу-Бу, и каждое утро она проверяла, не прорежется ли шерсть, но тщетно. Ей было больно, отчаянно стыдно, но с позором своего тела она ничего не могла поделать. Похожим образом обстояло дело и с теми коллективными навыками, которые требовались для того, чтобы быть частью стада. Довольно быстро она научилась есть руками, а потом уже и без помощи рук, но обломки мозаик и витражей вываливались у нее из волос, как бы туго она их ни заплетала, и за много месяцев она так и не научилась с упоением похрюкивать, когда грызла гнилые корни. С утра до вечера Бу-Бу старалась этому учиться, но получалось у нее плохо. Она понимала, что любой другой бабуин давно бы выгнал ее из дома, и каждое утро мысленно благодарила его за понимание и его удивительное, почти не знающее границ долготерпение.

Однако и долготерпению ее бабуина настал предел, и тогда с чувством глубокой благодарности – и столь же глубокой ненависти к себе – она пошла на встречу с тем, кого, как уже говорилось, средневековые итинерарии именовали неуклюжим латинским словом «бабуин-бабуинатор», но которого она мысленно – с восхищением и благодарностью – называла воспитателем. К счастью, не будучи связанной с «образованной средой» в своей предыдущей жизни, до этого она не слышала подобных названий и хотя бы в этом смысле была свободна от ложных представлений и предрассудков, которые могли бы ей повредить. Поэтому во время первых же встреч она была поражена его глубоким пониманием, искренним сочувствием и состраданием. Всеми своими жестами воспитатель показывал ей, что она не единственная на этом свете и, более того, даже не первый в его жизни пример бабуина с физическими и поведенческими отклонениями, который – тем не менее – имеет все шансы стать полноправным членом своего стада. Еще больше ее трогало понимание ее бабуина и их малого стада. Не требуя почти ничего взамен, ее бабуин был готов жертвовать самые длинные бананы и самые гнилые корни, которые она относила в качестве платы воспитателю, а самки из ее малого стада провожали ее до самого дерева воспитателя, а потом выслушивали ее восторженные рассказы. Она чувствовала, как раз от раза она становилась все большим бабуином.