Мы вместе с сотней других людей остановились возле пешеходного перехода. Напротив нас стояло еще человек сто пешеходов. Я прикрепила камеру на лоб матери – она громко возмущалась, но я проигнорировала ее протест, холодно заметив, что торг здесь неуместен; она в ответ фыркнула и сказала лишь: «Яблочко от яблони…» Это чистая правда – я в самом деле дочь своей матери. Я включила камеру и взяла ее за руку:

– На счет три закрываем глаза.

– Ты что, шутишь? Смерти моей хочешь?

– Мама, на счет три мы закрываем глаза.

– Святые угодники! Чем я прогневила Господа?..

– Мам, ты никогда не верила в Бога!

– Вот за то, видать, он меня и наказывает.

Я засмеялась. Она засмеялась. Я сказала: «Раз-два-три! Закрываем глаза!»

Светофор переключился на зеленый, и мы с закрытыми глазами пошли вперед в плотной толпе навстречу другой плотной толпе. Каждый раз, когда кто-то слегка касался матери, она испуганно вскрикивала, а я издавала нервный смешок. Потом я налетела ногой на препятствие – очевидно, на край тротуара – и пошатнулась, но мама удержала меня от падения. Я выпрямилась, и мы открыли глаза. Мы стояли на другой стороне перехода. Мы только что с закрытыми глазами пересекли самый многолюдный в мире переход, и нас никто ни разу не толкнул. Японцы – феноменально дисциплинированный и вежливый народ. Мы посмотрели друг на друга и расхохотались. Я бы сказала, мы вдруг почувствовали себя живыми.

Справедливо рассудив, что мы заслужили отдых, мы посидели в кафе на легендарном перекрестке, долго созерцая (и снимая) уличную суету и слушая приглушенные звуки последних, как мы предположили, японских хитов. Вечерело. Мы не заметили, как пролетело время. Было уже около пяти часов, а у нас еще оставалась куча дел.

Мы поймали такси и поехали в Синдзюку – центр ночной жизни города, про который я читала, что здесь вообще-то небезопасно. В злачном квартале Кабуки-тё с его игровыми залами, барами, предлагающими эскорт-услуги, ресторанами, джаз-клубами и местечками, в которых собираются якудза – представители местной мафии, – следовало держать ухо востро. Но мы просто смешались с толпой, с ходу окунувшись в здешнюю атмосферу и разглядывая светящиеся вертикальные вывески с непонятными иероглифами. Не без труда разыскав записанный Луи адрес – все его токийские указания носили абсолютно конкретный характер, – мы очутились в приемной некоего Томохиро Томоаки, он же Томо Томо, мастер тату, работающий со звездами. Я должна была попросить его украсить часть моего тела несмываемым рисунком – только после этого я могла вычеркнуть еще один пункт из списка японских мечтаний моего сына.

На стенах красовались фотографии знаменитостей, гордо демонстрирующих кто орла на бедре, кто аппетитные губки над самым лобком (высший класс, но я даже под пыткой не расскажу, кто из звезд был на снимке), и я все больше нервничала: во что я ввязалась? Мама развлекалась, изображая из себя журналистку, берущую интервью; она снимала меня на камеру и сыпала вопросами типа: как вы отнесетесь к тому, что, учитывая ваш уровень владения японским языком, вам сделают на правой щеке татуировку в виде пениса? Ха-ха. Очень смешно. Я решила проявить сдержанность, ограничившись заглавной буквой L на внутренней стороне левого запястья. Все равно большую часть времени она будет скрыта под ремешком часов.

Пока Томо Томо трудился надо мной, я сидела с закрытыми глазами. Конечный результат меня вполне удовлетворил. Боль была терпимой, а буква L получилась достаточно скромной и откровенно японской. Мы поблагодарили мастера церемонным поклоном – подозреваю, он был далек от уместного в данных обстоятельствах, но мне никогда не освоить всю сложную систему японских приветствий – и вышли на оживленные улицы Кабуки-тё.

По первому стакану умэсю мы выпили в квартале Голден-Гай, застроенном необычными для Токио невысокими домишками, в которых устроены бары, способные одновременно вместить не больше пяти-шести посетителей. Мы зашли в традиционный ресторанчик – здесь их называют идзакая. У порога мы сняли обувь и сели на пол, на татами, опустившись на колени. От пережитых приключений у нас не на шутку разыгрался аппетит. В дневнике Луи было записано:

• Поужинать в идзакая. Попросить меню на японском (без картинок), выбрать наугад пять блюд и… съесть все до крошки!

– Наверное, я этот этап пропущу, котенок. В конце концов, это ты, а не я должна следовать указаниям Луи.

– Мама, я тебя сюда не приглашала. Ты навязала мне свою компанию, так что будь добра слушаться меня во всем. Я закажу нам еще по стаканчику умэсю. Думаю, это тебя подбодрит!

Мать с притворным возмущением подняла глаза к небу, улыбнулась и сказала с чудовищным акцентом:

– Так и быть, давай твой уй-мэй-суй…

Заказ у нас принял официант, ни слова не говоривший по-английски. Мы просто ткнули пальцем в непонятные значки в меню. Официант задал нам пару вопросов, пытаясь уточнить, что именно нам угодно. Он казался удивленным – разумеется, удивленным по-японски, то есть почти ничем не выдал своего удивления. Разумеется, мы ничего не поняли и только глупо кивали, хихикая как две суетливые курицы. Я чувствовала себя Обеликсом в ожидании обеда у повара титанов Манекенпикса[7] и внутренне готовилась к очередному подвигу, придуманному моим сыном.

Вскоре у нас на столе появились суши с разной рыбой и всякими головоногими. Мы опознали: лосося, тунца, угря, икру (но вот чью?) и что-то вроде осьминога. Мы не опознали: кисловатую белую рыбу и липких моллюсков. Потом нам принесли бульон с лапшой – вроде бы это называется удон, – где, кроме прочего, плавали креветки, жаренные в кляре, неизвестного происхождения овощи, жареный тофу и водоросли. До сих пор все шло хорошо. Потом нам подали рис. Сначала мы подумали, что это просто гарнир, но, приглядевшись, обнаружили, что он перемешан с микроскопическими рыбками, зажаренными целиком, вместе с глазами. Мать издала протестующий вопль, но мы, морщась и кривясь, все съели (с хрустом, потому что рыбки реально хрустели на зубах).

Но главный удар нам нанес шеф-повар, который лично явился из кухни, неся в левой руке живую каракатицу, а в правой – огромный нож. Нам тут же расхотелось смеяться. Шеф громко обратился к нам с целой тирадой, смысл который остался для нас тайной, после чего шмякнул животное на деревянную доску и умело разрезал на тонкие прозрачные полоски, наполнив ими две плошки. Мама отвела глаза в сторону. Я хмыкнула и сказала, что раз уж она ест живых устриц, то вполне может попробовать «почти живую» каракатицу. Шеф так и стоял над нами. Мы его поблагодарили, но он все не уходил – ждал, чтобы мы попробовали. Что было делать? Я схватила камеру и как раз успела запечатлеть, как мать, подавляя рвотный рефлекс, подносит ко рту вилку с ломтиком трепещущей каракатицы.

Запив все это небольшим количеством саке, мы спустили несколько тысяч иен (несколько десятков евро) в окутанном сигаретным дымом салоне патинко – своего рода казино, переполненном и заставленном игровыми автоматами, которые мигали огнями и оглушительно грохотали, маня к себе массы тружеников, жаждущих впрыснуть немного адреналина в свою пресную жизнь. В завершение нашего загула в Синдзюку мы пошли в ресторан «Робот», выпили пива с васаби и посмотрели представление – нечто среднее между сериалом «Супер Сэнтай» под экстази, картонной пародией на американский мюзикл и болливудским шоу с песнями и плясками, едва не прикончившими наши барабанные перепонки.