заговорщически подмигнул:

— Вся слава тебе — как автору, а гонорар — пополам… Всё «по-честноку»! Ну так как, Фрол Изотович?

Вижу — «загорелся», но ответил уклончиво — мол, подумать надо. Напоследок спросил — умею ли я ремонтировать автомобиль. После, такого же — уклончивого ответа: мол «посмотреть надо, что там за лохматина», председатель местного Сельсовета… Извиняюсь — Волисполкома, пожелал мне скорейшего выздоровления и попрощавшись удалился, пыхтя недокуренной «козьей ножкой».

Немного отдохнул: после товарища Анисимова — «посетителей» не было весь день! Распугал он их, как крупная щука — распугивает всякую мелочь в какой-нибудь луже…

* * *

Не обошли меня своим вниманием и правоохранительные органы в лице самого Начальника волостного (районного) управления милиции НКВД[3] — какого-то там «уполномоченного», товарища Каца Абрама Израилевича.

Тоже блин — надымил куревом, хоть топор вешай и бей им товарища Каца по его кудрявой головёшке — что мне очень хотелось проделать!

Если товарищ Анисимов был похож на слегка приблатнённого лысого биндюжника — волей судеб усевшегося в кресло председателя колхоза и, до сих пор этот факт в полной мере не осознавший, то товарищ Кац был похож…

Просто на еврея, одетого в видавшую виды кожаную куртку!

Хотя глава местных милиционеров всем по ушам трёт про своё трудное детство в семье простого еврейского сапожника, его прежние дружки успели сболтнуть — что он был родом из достаточно обеспеченной семьи, владеющей ломбардом и десятков мелких лавок в каком-то восточнопольском местечке.

Как он здесь очутился?

Необъяснимый ничем вменяемым, акт властей Империи — при Великом отступлении из Польши в 1915 году, насильно выселивших евреев из «Черты оседлости» и расселивших их по всей России! Озлобленные и находящиеся буквально на грани выживания, они после Октября первыми шли в Красную Гвардию и ВЧК: во-первых, чтоб элементарно выжить среди чужого для них народа, а во-вторых — чтоб элементарно отомстить… Ведь, при выселении — а делали это по большей части казаки, с ними не церемонились! При малейшем подозрении в шпионаже в пользу Германии, евреев вешали без всякого суда и следствия. А при «эвакуации», множество их стариков и детей умерло в дороге от болезней и голода. Про утраченное имущество — за которое любой еврей удавится, я уже не говорю.

Многое в истории Российской Гражданской войны становится понятным, если знать влияние этого «еврейского» фактора — в частности пресловутое «расказачивание».

К великому сожалению, абсолютным большинством жертв их мести — были люди, никаким боком непричастные к их еврейским бедам.

И, этот по рассказам — из таких же!

Правда после того «восстания», Кац в значительной мере поубавил свою прыть, ну а потом и вовсе «остепенился» — женившись на дочери местного предводителя дворянства. Бывшего, разумеется…

Что самое поразительно, чему больше всего удивляются местные — так у них совет да любовь! Меня это впрочем, нисколько не удивляет: надо отдать им должное — у евреев отношение к женщинам довольно почтительное и, слабому полу это не может не нравиться.

К Абраму Израилевичу, у меня с первого взгляда появилась стойкая антипатия!

Ко мне он явился не один — а с двумя другими товарищами в форме и, его визит сразу стал напоминать то — ли арест, то ли просто — задержание. Мой названый отец забеспокоился было, но совершенно напрасно: всего лишь опрос в связи с моим «ограблением», хотя вроде — никто из нас заявление не писал.

Опять же понятно: так же как и остальных визитёров — главу местного НКВД дрючит дефицит общения в сельской местности…

Но мент он и, в Африке — мент!

Просто так зайти и поболтать, он не может — обязательно надо со своими дешёвыми «спецэффектами».

Освоившись в доме, после всех положенных при проведении подобных мероприятий «официальных церемоний», главный ульяновский мент спрашивает:

— Расскажите, товарищ Свешников, как Вас ранили белополяки.

Не иначе — «ловит», Алан Пинкертон, чёртов!

— Извините, товарищ Кац… Я был контужен, а не ранен.

Притворно расширяет очи — типа, забыл:

— Ах, да! Запамятовал, извините… И всё же расскажите.

Несколько недовольно замечаю:

— Вы — «запамятовали», а мне — конкретно память отшибло! Боюсь, ничего особо интересного рассказать не смогу: амнезия — потеря памяти, то есть… Здесь помню, здесь не помню — как-то всё фрагментально… Отрывочно стало быть.

Однако, не слезает и лёгким нажимом:

— Расскажите, что помните.

Однако, какой настойчивый мент попался! Ладно…

«Не так давно» приходилось читать книгу Соломона Бройде «В плену у белополяков»… Слегка напрягши память, начинаю сумбурно-раздражённо рассказывать оттуда, несколько корректируя конечно:

— Помню — шли в атаку: я бежал впереди роты — «УРА!!!». Потом слышу отдалённый орудийный выстрел и следом шелест снаряда… Вот «шелест» превращается в какой-то леденящий душу хрип — «ХХХРРР!!!» Как удавленник, «танцующий» в петле… На единый миг, «хрип» замирает и, вместе с ним замирает душа и, кажется, останавливается дыхание и сердце…

— Шестидюймовым «чемоданом» врезали паны, — вполголоса прокомментировал милиционер у окна.

— Потом, ничего не помню — даже самого взрыва, только летящую в небе чью-то папаху. Потом, удар об что-то твёрдое и всё куда-то проваливается — ни бойцов, ни лошадей, ни папахи. Сколько времени продолжалось моё беспамятство? Минуту, часы, сутки, годы, века…? Я не знаю… Мне холодно. Я лежу в грязи. Всё мое тело, все его поры насквозь пропитаны болью и грязью. Липкая, холодная, она пластами накатывается на грудь. Мне больно, я задыхаюсь… Хочется выть от тоски, громко вопить о спасении. Но из горла судорожно выталкиваются короткие лающие стоны…

Должно быть, я рассказывал с должным выражением: слушатели, аж рты — как вороны с сыром раскрыли!

— Кхе, кхе, — закашляв, товарищ Кац прервал поток моего сознания, — так Вы значит, находились в госпитале, когда…

— Открываю глаза — передо мной чье-то худое с бородкой лицо. Рядом койки, на них люди — покрытые чем-то белым. По стенам ползают тревожные блики одинокого фонаря. Я в больнице… Я болен… Я среди живых. Скорее бы забыться и заснуть. И, снова впадая в длительное забытье, я слышу голос: «Пусть спит».

— Снова просыпаюсь — чья-то рука заботливо утирает моё лицо полотенцем, поправляет сбившуюся подушку и на минуту задерживается на моем увлажненном лбу. Я не могу пошевелиться, мои руки отказываются мне повиноваться. «Где я?», — спрашиваю. «В пятом Виленском госпитале, — отвечает медсестра, — уже две недели с тобой возимся. На вот выпей, товарищ и дожидайся прихода доктора…».

—