мог жить в Париже, но его сердце и душа до сих пор оставались в еврейском местечке. Ночь за ночью он писал похожие на сны, загадочные картинки старой России, какую узнал ребенком – крестьянские хаты, церковки, синагоги, нищих скрипачей. Сутин, переживший настоящую нищету в своем местечке близ Минска, не страдал от такого рода ностальгии, но был словно приговорен к неуклонному падению и деградации. Он отталкивал окружающих не только неприбранным видом, но и своими работами, бо́льшая часть которых сосредоточивалась на крови и ужасах бойни. Он писал половины коровьих туш, свисающие с крюков, и другую еду – освежеванных кроликов, ощипанных кур и фазанов, тарелки с гниющей рыбой. Возможно, то был его извращенный способ отогнать мучительный голод, который Сутин испытывал постоянно; художественную пищу он получал, часами простаивая в Лувре перед картинами своих любимых старых мастеров, особенно Рембрандта. «Это так прекрасно, – говорил он скульптору Хане Орловой, – что я просто с ума схожу»40.

Шагалу повезло больше, чем другим его товарищам-художникам; он получал регулярное вспомоществование от своего патрона и умел экономить деньги: «Я был миллионером «Улья» с моими ста двадцатью пятью франками», – позднее шутил он. Естественно, приятели без гроша за душой постоянно просили у него взаймы. На выклянченные несколько су они платили своим натурщицам, посещали ближайшие бордели да заливали горе в каком-нибудь кафе на Монпарнасе, например в «Ротонде», где иногда встречали Модильяни и испанского художника Пикассо, а то и писателей, вроде русского Ильи Эренбурга, или французских поэтов Аполлинера, Блеза Сандрара, или Алексиса Леже. Они ходили на выставки, в музеи и галереи, обсуждали увиденное, хотя Цадкин был практически единственным из всей их группы, кто достаточно изучил французский, чтобы спорить о поэзии с Реймоном Радиге41.

Эренбург вспоминал, как тесно соседствовали в той жизни падения и взлеты: «Каждый месяц поэты и художники выпускали какой-нибудь новый манифест, ниспровергающий всех и вся, но все и вся оставались на своих местах». Какое это имело значение? Жизнь в Париже со всеми ее превратностями расширяла их мир; как красочно выразился Эренбург: «Париж научил меня, обогатил, ограбил, поставил на ноги и сбил с ног»42.

Для «аккуратных и консервативных французов» это хаотичное русское художественное вторжение в период перед Первой мировой войной – иудеев и христиан, бедных и богатых, от театра Шатле до прокуренных кафе Монпарнаса – стало отличным развлечением, хоть и утомительным порой: «Русские были такие блестящие, такие скифские, такие неудержимые! Словно дикие татары галопировали они по тщательно подстриженным геометрическим садам. В них не было ничего латинского, даже в их церковных службах… или их логике»43. Неудивительно, что такое окружение надоело Ленину, который, к июню 1912 года, пресытился Парижем и его духом веселья. «Какого черта мы поехали в Париж», – жаловался он жене Наде; на его взгляд город был «отвратительной дырой»44. Политические дебаты и бесконечный поток визитеров истощили его нервы. Он сердился, что вынужден жить вдалеке от России, где тем временем его подполье вело пропаганду и агитировало за свержение царизма. Он хотел быть ближе к центру событий, когда начнется революция. Поэтому они с Надей упаковали свои немногочисленные пожитки на улице Мари Роз и с какой-то парой вещей, книгами, шахматной доской и зубными щетками поехали в другую, теперь уже настоящую дыру, в Галицию – тогда часть Российской империи на приграничных польских землях.

* * *

Кипучий мир эмигрантского искусства и политики на Монпарнасе с его динамизмом и творческими порывами – а также муками – не имел ничего общего с роскошными салонами belle époque в Булонь-сюр-Сен. Там великий князь Павел Александрович и графиня фон Гогенфельзен продолжали тратить миллионы франков на интерьеры своего дома и устраивать изысканные приемы. Блюда там подавались самые тонкие: «филе морского языка Парк-де-Пранс, шелковый паштет из рыб Валевска» или «тушеная говядина Паризьен», а на десерт «трюфели, суфле, вафли» – и все на лучшем севрском фарфоре45. Великий князь с женой понятия не имели о том, как живут их менее обеспеченные соотечественники в другой части города; тем не менее им отчаянно хотелось вернуться в Россию. Проблема, как всегда, заключалась в незаконном статусе Ольги как морганатической жены и запрете на въезд, хотя Николай II и сделал исключение по случаю свадьбы дочери Павла, Марии Павловны, в мае 1908 года. Однако возвращение не было для Ольги приятным; царица, все еще кипящая праведным гневом, игнорировала ее на публике и приняла только частным порядком. Злость Павла на пренебрежение к жене съедала его изнутри, сказываясь на и так слабом здоровье. И вот наконец в ноябре 1908 года Ольге позволили вернуться на похороны великого князя Алексиса в Санкт-Петербург, а затем она получила разрешение официально оставаться в стране.

У Николая II имелись свои причины способствовать возвращению любимого дядьки; после революции 1905 года он оказался в усиливающейся политической изоляции и нуждался в поддержке лояльного к нему Павла. У Павла были в России полезные связи, поскольку он считался одной из главных фигур франко-русского альянса. Хотя Ольга и сознавала опасность переезда из спокойной Булони, с учетом крайне нестабильной ситуации в России, она взялась за поиски подходящего дворца. Дом Павла Александровича в Санкт-Петербурге ей не понравился; она хотела поселиться близ Царского Села, где находилась царская резиденция, Александровский дворец. Однако ни один из тамошних особняков не удовлетворял ее требованиям. Поэтому началось ускоренное строительство нового дворца, с интерьерами в стиле Людовика XVI, с учетом всех ее пожеланий, над которым трудилось в том числе пятьдесят рабочих и мастеров, выписанных из Парижа. Ольга со свойственным ей размахом начала предприятие, которое обойдется чете более чем в миллион франков (свыше четырех миллионов доллларов на нынешние деньги)46. Она часами составляла инвентарный список мебели и произведений искусства из дома в Булони, которые надо было тщательно упаковать и доставить по железной дороге – за заоблачную цену – в Царское Село. Однако на этом Ольга не остановилась; в Париже она, несмотря на предстоящий отъезд, продолжала скупать произведения искусства и антиквариат, обещая друзьям, что дом в Булони останется за ней и Павлом и они будут туда наезжать каждую осень.

Павел и Ольга с помпой вернулись в Россию в 1913 году, к празднованию трехсотлетия правления дома Романовых, а в мае 1914-го перебрались в свой новый дворец с персоналом из сотни слуг и винным погребом, наполненным десятью тысячами бутылок47. Там царила такая же атмосфера утонченности и красоты, как в их парижском доме. Павел быстро вернул себе влияние при дворе; наконец-то