— Такая зависимость «Чужого» от Намфеля, если это можно назвать зависимостью, — продолжал Тиоракис, — коренится в истории с папашей Дрио, когда Намфель помог «Чужому» сбежать и прикрыл его родителей, а тот помог Намфелю сохранить за собою пост мэра. Намфель, будь здоров, какой выжига! Впился в фигуранта, как клещ, и при первой возможности подсовывал ему свои услуги, сохраняя, таким образом, контакт с «Чужим» пока тот был в бегах. Вот он и получил свои дивиденды в виде мэрского поста для собственного сына и в виде членства в Федеральной палате — для себя. Тут, по-моему, со стороны «Чужого» нет никакой собственной концепции или рассчитанного политического союза с Намфелем… Так… Чистая психология: один все еще чувствует себя должником, а другой — пользуется.

Мамуля снова кивнул и добавил:

— Похоже… У меня примерно такое же выходит. Давайте дальше!

— А вот дальше сплошные чудеса. То есть полное впечатление, что фигурант просто чудит…

Они проговорили больше часа.

Тиоракис хорошо понимал, почему Острихс удостоился отдельного досье в их ведомстве. Начать хотя бы с того, что он, «наконтактировавшись» после своего возвращения из-за границы с большим числом клиентов «пятерки», просто не мог не засветиться в многочисленных сообщениях сексотов, и уже только поэтому представлял определенный оперативный интерес. А то, что среди политических игроков Острихс с некоторых пор стал восприниматься как вполне очевидная персонифицированная сила, способная дать решительный перевес в постоянной борьбе за электорат, делало вполне оправданным еще более глубокий интерес к нему, к его биографии, связям и, безусловно, к той самой уникальной способности, которой он обладал. Мало ли какие варианты могут возникнуть вокруг такого фигуранта в дальнейшем!

Но, вот почему уже сейчас оперативная разработка «Чужого», судя по всему, пошла полным ходом, Тиоракису было не вполне ясно. В конце концов, электоральные игры и все, что с ними связано, — предмет занятий в гораздо большей степени для политтехнологов, чем для гэбэровцев. Что же касалось непосредственной компетенции «пятерки», то досье на Острихса не содержало материалов, которые могли бы навести на мысль о том, что он завербован иностранной спецслужбой, принадлежит каким-то боком к экстремистскому движению, террористический организации, или хотя бы высказывал идеи антигосударственного характера.

Вот еще ученых каких-нибудь такой уникум должен был бы заинтересовать. Кстати в папке с титулом «Чужой» содержался десяток листов более чем расплывчатых комментариев, полученных от нескольких специалистов: психологов, нейрофизиологов и еще от кого-то в таком же роде, — относительно возможной природы феномена внушения веры. Несмотря на длинноту некоторых рассуждений, общая их суть состояла в том, что предмет этот, если он не легендарен, требует специального, тщательного изучения, а пока совершенно ничего определенного сказать нельзя.

— Если честно, шеф, я так и не понимаю, почему на «Чужого» натравили именно наш департамент, — резюмировал Тиоракис собственное мнение, сложившееся у него после изучения досье на Острихса. — Или это, простите за нескромный вопрос, ваша инициатива?

— Уж прямо-таки натравили! Напали на козлика серые волки! — тоном, переполненным иронией, ответил своему подчиненному Мамуля. — Вы за кого же нас с вами считаете?

Уже из манеры, в которой были произнесены эти почти ничего не значащие фразы, Тиоракису почему-то стало совершенно ясно, что, во-первых, плотная разработка Острихса — задание сверху; и, во-вторых, это задание не по душе Мамуле.

Тиоракис сначала хотел ответить с эдакой буффонадой, выкатив глаза и щелкнув под столом каблуками, но, подумав, что это будет чересчур, выбрал краску интеллигентной вежливости:

— Видите ли, господин флаг-коммодор, я, в общем-то, согласен с мнением «широкой демократической общественности», полагающей нас цепными псами режима, — сказал он, добавив, сколько мог, яду в «широкую демократическую общественность», — и имею смелость до известной степени гордиться этим званием.

Мамуля немного помолчал, отведя взгляд куда-то вверх и в сторону, а также слегка жуя губами, будто пробуя услышанное на вкус. Он был далек от того, чтобы поразиться «дерзости» подчиненного, удивиться или, тем более, обидеться, ибо и сам так считал. К тому же, сидевший напротив сотрудник, хотя и годился флаг-коммодору почти во внуки, тем не менее являлся вполне заслуженным человеком, заработавшим себе право называть вещи своими именами.

Что касалось самого главы Пятого департамента, то он на долгом пути к своему седьмому десятку лет пережил, разумеется, и юношеские восторги, и порывы молодого честолюбия, и сомнения, порожденные опытом, и крушение иллюзий в годы сломов и переворотов… Принуждаемый силою обстоятельств, Ксант Авади не без труда, но все же приспосабливался к новым ориентирам и прошел основательную школу компромиссов и сделок с собственной совестью. Растеряв в свое время массу поверхностных представлений о должном устройстве бытия, по какому-то недоразумению называемых идеалами, он теперь мог засчитать в свой актив главное приобретение (в какой-то мере компенсирующее понесенные потери), а именно — спокойную мудрость, которую иногда еще нарекают философским взглядом на жизнь.

Он давно вытравил из себя охоту к крайним мнениям и безапелляционным утверждениям, научился видеть в предметах и явлениях тесное и неразрывное переплетение противоположных начал, каждое из которых в тех или иных условиях могло сыграть положительную или отрицательную роль, выступить в роли добра или зла, при этом (ну, конечно же!), в зависимости от того, кто будет давать всему оценку. Из этих качеств Мамули составился тот парадокс, что начальник департамента, ведавшего политическим сыском, был человеком почти совершенно аполитичным. Он мог сознаться в наличии у него небольшого числа явных антипатий к политикам и политическим организациям самого радикального толка, исповедовавшим откровенную ненависть и насилие в своих программах, но вот политических пристрастий — не имел вовсе.

Он смотрел на все это с фатализмом биолога, наблюдающего межвидовую борьбу в животном мире, результатом которой всегда является достижение определенного баланса, когда каждой твари находится своя нора, своя территория и свое место в пищевой цепи. Ничего нет хуже, считал Ксант Авади, чем покушение на этот баланс, поскольку сие есть прямой путь к революциям, когда каждый жрет другого уже безо всяких правил, что нередко приводит к совокупной гибели всех. Тем не менее, будучи человеком умным и образованным, он прекрасно понимал, что совсем без катаклизмов нельзя — так уж устроен процесс социального развития, однако и приближать подобные прискорбные события, хотя бы из чувства самосохранения, не стоит, — на это природа припасла других личностей. Себя же Ксант Авади рассматривал в качестве представителя одного из видов таких «политических животных», которым судьбою назначено максимально сопротивляться нарушению сложившегося равновесия, выраженного в существующей политической системе. Добросовестно преследуя всех, кто покушался на установленные порядки, он не испытывал к ним никакого личного чувства неприязни или, не дай Бог, ненависти, прекрасно понимая, что без таких людей тоже нельзя. Они столь же необходимый элемент баланса, как и он сам — цепной пес режима.