Мы с Лилианой потрясенно переглянулись. Я подошел к ней, хромая, и она встревоженно прошептала:

— Оставайся с ним. В монастырь мы доберемся и без тебя. Не оставляй его здесь одного. И скажи, ради бога, что же с тобой случилось?

— А что будет после того, как ты уедешь из монастыря? — спросил я. — Как ты доберешься без меня в Германию, если понадобится?

Робко улыбнувшись, она прошептала:

— Сначала Святая земля, а потом уже Германия.

— Что?

Она положила мою ладонь себе на живот.

— Я хочу, чтобы хотя бы частичка Отто побывала там, — сказала она. — Для него это паломничество было в первую очередь потрясающим приключением. Самым великим в его жизни. Было бы жаль не завершить его для Отто.

Все утонченные, благородные речи Грегора так и не сумели объяснить мне, что же такое паломничество, а тут сразу все прояснилось. Я обнял Лилиану и разрыдался.

Грегор понял, что они отправились в путь, а я не поехал с ними, но не удостоил меня ни словом, ни взглядом. Он вернулся за свой алтарь, опустился на колени, коротко помолился, а потом начал что-то записывать. Покончив с этим, он вновь начал молиться.

Я подхватил котомку с инструментами и вышел из хижины.

В течение следующего часа, хромая по темному бурлящему лагерю, я умудрился соорудить для себя нечто вроде доспехов, хотя голова моя была занята другим — последним поцелуем Джамили. Кольчужный шлем, доставшийся мне от Отто, теперь будет закрывать мою голову. У оруженосцев, выросших из своих доспехов или перешедших на полное рыцарское снаряжение, мне удалось выменять на свои инструменты подбитую тканью кольчугу, кожаные штаны, деревянный меч для учений и кинжал, сделанный из обломка германского меча.

К моменту моего возвращения в хижину Грегор успел заснуть перед алтарем. Я сложил свои жалкие доспехи рядом с его рыцарским облачением, накрыл его одеялом, а затем забрался под одеяло и сам, успев заметить, что для боя он выбрал щит брата.

Проснулись мы на рассвете под звуки труб, просигналивших побудку.

У битвы есть одна особенность, о которой ее участники никогда не упоминают: долгое ожидание, навевающее непреодолимую скуку. Правда, иногда будоражит мысль, что любая минута может принести смерть, если тебя по-прежнему волнуют подобные вещи.

Когда мы одевались, было еще темно. После вчерашних кульбитов у меня жутко болело все тело. Грегор пришел в ужас от моего намерения последовать за ним на битву, но я пропустил мимо ушей его протесты.

А потом все утро мы просидели на корабле. Это был корабль Бонифация «Сан-Джорджо» — именно его прикрепили к «Иннокентию». Вообще было двадцать таких пар, связанных вместе для устойчивости, по предложению Балдуина. На каждой из них находились длинные осадные лестницы с абордажными крюками, выпиравшими из непомерно высоких надстроек. Корабли должны были подойти как можно ближе к стенам, забросить на них крюки и постараться закрепиться, позволив воинам перепрыгнуть на башни. Дандоло и Бонифаций посулили большую награду тому, кто первым высадится на городскую стену.

Но поднявшийся сильный ветер мешал кораблям, и несколько часов были потрачены впустую. Тем временем лучники и арбалетчики с обеих сторон заполнили воздух смертоносными стрелами; продолжался непрерывный обмен катапультными снарядами. Но наибольший урон вызывал греческий огонь, который греки насаживали на свои стрелы. Магический ужас этого вещества заключается в том, что от воды оно только взрывается пламенем. Единственный способ затушить его — посыпать песком, которого у нас не было, поэтому приходилось лить на него уксус (из весьма скромных запасов) или мочиться на него — только так мы справлялись. К середине утра все корабли флота, включая наш, стали скользкими, сырыми и вонючими. Многие воины — особенно пешие, которым не хватало кольчуг и приличных шлемов, — попрятались по корабельным трюмам, не выдержав огневого вала. Грегор не спрятался, я — тоже.

«Даже хорошо сейчас умереть, — подумал я. — Это не будет самоубийством».

На меня снизошел покой от сознания, что наконец-то я сделал что-то правильное и поэтому мои земные тяготы могут скоро окончиться. Обо мне останется хорошая память. Надо же, три года готовился, строил грандиозные планы, но, вероятно, в глубине души хотел только этого.

Стрела ударилась о шлем Грегора, вторая впилась в мой жалкий деревянный щит с такой силой, что расколола его пополам; пришлось швырнуть обломки за борт. Я посмотрел на мой не менее жалкий кинжал и забросил его туда же (знал, что все равно не воспользуюсь им).

Бонифаций позвал Грегора на нос корабля, чтобы посоветоваться. С первой минуты, как мы ступили на борт (правой ногой, по настоянию моряков), стало ясно, что Грегор на время битвы превратится в превосходного воина, каким был всегда. Даже во время их самых серьезных разногласий Бонифаций ни разу не усомнился в его воинской доблести, да и я теперь тоже понял, что выучка никогда не подведет Грегора, даже здесь. Но мне по-прежнему хотелось не упускать его из виду, поэтому я поплелся за ним, держась на расстоянии, а потом постепенно подобрался поближе, чтобы подслушать, о чем там они совещаются вместе с несколькими баронами. Грегор со спокойной уверенностью человека, находящегося в своей стихии, указал на различные участки вдоль стены — не башни, а внизу, у основания. Потом он указал в глубь материка, туда, где находились северные ворота возле Влахерны, и, коротко жестикулируя, авторитетно объяснил что-то Бонифацию, после чего окинул взглядом заполненную людьми палубу, видимо, оценивая наши силы.