Где-то большой пожар разыгрался, сообразил наконец Вешняк. По такой-то суше — беда!

Вешняк стоял, раздумывая, куда податься. Идти надо было бы на пожар. И в тюрьму заглянуть следовало — точно ли всех выпустили. И то, и другое представлялось одинаково срочным, и там, и здесь можно было встретить отца с матерью, хотя томило его подозрение, что разбойники знали больше, чем сказали, и потому ни там, ни здесь родителей не сыскать. И помнилось странное, жалко искажённое лицо Голтяя... который уяснил напоследок себе что-то важное и с этим важным остался, не зная, на что оно ему теперь сдалось.

Подавшись туда и тут же переменив намерение, после мутного какого-то, беспомощного раздумья Вешняк нерешительно повернул назад, ко двору, который только что оставил. Толкнул калитку и с удивлением обнаружил, что разбойники поторопились запереть её изнутри.

Глуповато растерянный, он постоял, окончательно, казалось бы, потерявшись, и щедро вдруг вольной, давно забытой, мирной, можно сказать, улыбкой улыбнулся. Представил себе, какую рожу скорчит несчастный Голтяй, если сунуться сейчас тихонько из какой щели: «Прощай, Голтяй!». — «Прощай, Голтяй!» — сунуться и исчезнуть. Исчезнуть на этот раз навсегда, оставив за собой чертыханье одного и снисходительную, в бороду ухмылку другого.

Не переставая хихикать, повторяя себе: «Вот вам мамкины титьки!», Вешняк побежал кругом, чтобы проникнуть в убежище разбойников через тайный ход на задах, перескочил забор, ловко перехватывая испытанные выбоины и щели, и спрыгнул в тишину зачарованного двора.

Бахмат и Голтяй не выдавали себя. Вешняк привычно оглядел овсяное поле: нет ли заломов, потом — давно он так не веселился! — пробрался окольным путём вдоль забора и вот — резко толкнул дверь в подклет. Она завизжала, отворяясь в разлёт, — Вешняк остолбенел.

На забитых закаменевшей грязью половицах — тусклое сияние золота и узорочья.

Опрокинутый набок сундучок вывалил из себя сверкающую скользкую груду: серебряная чарка, золотые монеты, каких Вешняк отродясь не видывал, медная и оловянная посуда, кинжал в обложенных серебром ножнах, серьги россыпью, венец, жемчужные ожерелья, золотые волосники, подзатыльники... И две маленькие кучки серебра, сложенные на полу по отдельности.

Зачарованный до какой-то душевной слабости, уже подавшись к видению, Вешняк чувствовал — как в ужасном сне, когда разум и действие распадаются на противоположные друг другу сущности, — чувствовал, что нужно бежать, бежать опрометью, не задерживаясь даже для того, чтобы бросить последний жадный взгляд... И шагнул к золоту. Вздрогнул.

Бахмат и Голтяй наблюдали за ним с улыбками. Они спрятались по сторонам входа. С неимоверным проворством успели отскочить на звук шагов и, подобравшись, чтобы убить, глядели, как на чужого. У Голтяя окованный железом ослоп, у Бахмата кривой нож, каким можно и быка огорчить.

— Ну что ж, гостем будешь, — сказал Бахмат, чуть осклабившись.

В повадке его, однако, сохранялась напряжённость, словно он прикидывал, не втянуть ли гостя за шиворот, если тот вздумает вертеть носом. Немеющими, чужими ногами Вешняк ступил в подклет.

— Проститься вот... вернулся, — пробормотал он, начисто позабыв, в чём состояла шутка, которую он весело нёс до рокового порога. Вешняк старался не смотреть на золото, но как ни поворачивался, не мог миновать взглядом его навязчивый, гибельный блеск — не владел Вешняк ни смятенным воображением своим, ни лицом. — Проститься вот надо... — обратился он к Голтяю. Разбойник отставил дубину, но приветливее не стал.

— Ну, прощайся, — сказал Бахмат.

Как ни крепился Вешняк, воровато зыркнул на облитое золотым светом узорочье.

— Простите, — пролепетал он, не умея скрыть страх. И попятился. Два шажочка оставалось ему до порога...

Одной рукой сгрёб его Бахмат, что курёнка, — ёкнуло сердце. Мальчишка дёрнулся, беспощадно зажатый, голова запрокинулась под нож, затрепыхали руки и ноги, и Вешняк обмер душой, не имея промежутка до смерти — сверкнуло железо.

И сразу, удушенный, без памяти, упал на пол — Голтяй перехватил нож и схватился с Бахматом — убийственный рёв столкнувшихся лбами чудовищ. Вешняк переполз через порог, разгибая во всех суставах вязкие, закоченевшие члены, нестерпимо медленно, не владея собой, поднялся — и уже летел. Стукнулся о клеть, чудом её не развалив, немыслимым прыжком одолел забор, без дыхания, слепой и глухой, мгновенно проскочил заулок и с замечательной силой прошиб нескольких не успевших раздаться людей, провалился в толкотню сапог, грохнувшись наземь. И неведомо как извернулся подняться, прежде чем затоптали.

— Куда?! — раздался громовой голос.

Вздёрнули его за ухо так, что едва не потерял под собой тверди. Заполонило глаза красное, мерцали лезвия бердышей, колыхались в движении стволы пищалей. Топот сапог, грубое слово, железный лязг, и тренькали подголоском низки сосудцев с порохом. Красные кафтаны шли, не меняя мерного шага, только заключили Вешняка между собой и не собирались его выпускать, возвращали в середину строя пинками и за ухо.

— Стой! Попался! — кричали они теми припадочными, неестественными голосами, какими изъясняются в руках скомороха куклы, когда от своей деревянной свирепости они щёлкаются лбами. — Вот тебе ружьё! На! Неси!

— Чего неси? — затравленно озирался Вешняк. — Чего неси?

— Сначала научись, потом проси!

— Какой бестолковый! Слушай, что тебе говорят!

— Я слушаю! — защищался Вешняк.

— Да не кушать, а слушать! — Без тени улыбки на обожжённых солнцем и порохом, растрёпанных ветром лицах они безжалостно толкали его в загривок, понуждая не выпадать из общего шага. — И шагай прямее! Держи ровно!

— Ровно?

— Какая тебе к чёрту Матрёна Петровна?! Ровно, говорю, ровно! — ревел и брызгал слюной, наклоняясь на ходу стрелец, угрожающе растопыренные усы его прыгали острыми кончиками, деревянные сосудцы колотились и тарахтели на тонких верёвочках, как злобные чертенята.

— Так? — слабым от ужаса голосом лепетал Вешняк, даже не пытаясь проникнуть в безумие этих людей, потому что и сам не имел сил остановиться в головокружительном, без земли под ногами вращении.

— Какой бестолковый! — скалились стрельцы, пиная его ногами в пятки, так что он едва удерживался, чтобы не упасть. — Не так, а вот эдак!

— Откуда он на нашу голову взялся?!

Вешняк семенил и подскакивал, стараясь приноровиться к шагу стрельцов, и уже не пытался вырваться. Между красными кафтанами открывались по бокам бревенчатые стены, за шапками, ружейными стволами он видел крыши. Низко припало пыльное небо, стрельцы морщились, когда в разрывы между срубами налетал секущий ветер, вихрем вздымался тонкий прах, покрывал людей — все останавливались, отвернув головы.

— Заплутали, пропащая ты душа! — кивнул Вешняку одутловатый стрелец, который пыхтел и