Тем не менее ее удивление было вполне обоснованным. Эти события происходили совсем незадолго до массового и повсеместного распространения Интернета, и отправлять информацию из Сараево было не так-то просто. Электронные средства связи (радио, ТВ, телефон и телеграф) практически полностью перестали работать. Корреспондент New York Times Джон Бернс за пределами города, по специальному военному радио диктовал свои сообщения полицейскому, который не очень хорошо говорил по-английски и который потом переправлял информацию в Сплит, откуда уже по Интернету ее переправляли в Нью-Йорк[1421].

Боснийцы знали об этих сложностях и понимали, что может произойти, если мир узнает. Байрович говорил:

«Мы надеялись на то, что этот проект откроет миру глаза. Что увидят то, что происходит, и что-то сделают. Все мы надеялись на то, что Сьюзен Зонтаг достаточно влиятельная, чтобы что-то изменить. Ожидания, естественно, были высокими. Но мы даже не знали, услышал ли нас мир»[1422].

Узнав, как много о них написали в международной прессе, боснийцы обрадовались. «На первой странице Washington Post была статья с заголовком: «В ожидании Клинтона», – говорил Пашович. – Для нас это была большая победа. Об этом написали в New York Times и других изданиях»[1423]. Это было признанием благородства культуры. Поэт Йоран Симич писал: «Мы надеялись на то, что мир о нас узнает. У людей на Западе было впечатление, что мы очень нецивилизованный народ»[1424].

Сьюзен была недовольна тем, что ее влиятельные друзья не появлялись. Впрочем, двое друзей помогли, чем могли. Николь обзванивала знакомых во Франции. Когда она позвонила партнеру Ив Сан-Лорана Пьеру Берже, тот был в отпуске. «Сьюзен в Сараево и хочет поставить «В ожидании Годо», ей нужны деньги. Можешь помочь?»[1425] – спросила его Николь. Пьер сказал «да» и вскоре, как писала Сьюзен,

«Николь неожиданно удивила меня своим появлением в блокадном городе (куда добраться было не так просто). Вместе с ней приехали звукорежиссер и оператор. Они хотели снимать документальное кино о том, как мы с местными актерами ставим «В ожидании Годо» в разбомбленном театре… Как всегда, Николь была бесстрашна и полна энтузиазма, какой она, наверное, была в молодости, когда в Лондоне вступила в ряды французской армии и принимала участие в освобождении Парижа»[1426].

Миро Пуриватра, попросившего Давида привезти в город Зонтаг, не зная, что она – его мать, ждал еще один сюрприз. В конце своего первого визита в город Зонтаг спросила его, что еще она может сделать, и тот, опять же не подозревая о связях Сьюзен, ответил, что она могла бы привезти известного фотографа. «Может, нас здесь поснимают», – сказал он.

«Потом, где-то через пять месяцев, в дверь стучит Сьюзен Зонтаг. «Привет, Миро. Я привезла гостя». Это была Энни Лейбовиц»[1427].

Сразу же после прибытия Лейбовиц начала фотографировать. Она фотографировала в родильном отделении больницы Кесево, журналистов газеты Oslobođenje, работавших в непосредственной близости от передовой. Возможно, самая известная фотография Лейбовиц в Сараево – это фото лежащего детского велосипеда рядом с полукругом крови на асфальте, сделанное словно кистью японского каллиграфа. Насколько Энни помнила, та фотография не была ретуширована:

«Мы увидели эту картину, когда проезжали мимо. Разрывом мины из миномета убило троих, включая мальчика на велосипеде. Его положили в машину, но он умер по пути в больницу»[1428].

«Фотография, по сути, является актом невмешательства», – писала Зонтаг в эссе «О фотографии». Тогда она на деле убедилась в том, как важны фото для боснийцев. Эта фотография была напечатана в Vanity Fair, и о войне узнали те, кто не читал тексты Давида Риффа в The Nation или Джона Бернса в Times. В сочетании с другими фото на страницах журнала та фотография выглядела странно: «Неожиданно Сараево рядом с Брэдом Питтом». Вскоре Лейбовиц вернулась в Америку. «Мне надо помнить, с какой стороны снимать лицо Барбары Стейзанд»[1429], – говорила она.

Постановка «В ожидании Годо» отвечала на многие важные вопросы о пользе совриска. Она не спасла мальчика на велосипеде, не вызвала военную интервенцию и не изменила мир. Но Зонтаг сделала то, что могла сделать. Вот что говорил Владимир во втором акте:

«Давайте что-нибудь сделаем, пока еще есть шанс! Мы ведь нужны не каждый день. И нужны не лично мы. Другие тоже вполне сойдут, а может, и будут лучше. Эти крики о помощи, звучащие в наших ушах, адресованы всему человечеству! Но в этот момент, в этом месте все человечество – это мы. Так давайте максимально используем этот шанс, пока не поздно! Давайте хоть раз достойно покажем, на что способен этот «грязный выводок», к которому причислила нас коварная судьба!»[1430]

Если состояние современного художника или вообще современного человека подсказывает, что Годо не придет, то это совершенно не значит, что сам человек совершенно не нужен и не может что-либо сделать. Решимость Зонтаг изменить состояние вещей была исключительной. «Ее не воспринимали уникальной. Она была уникальной»[1431], – говорил Кенович. После ее смерти ее именем назвали площадь, на которой стоит Боснийский национальный театр. Адмир Гламорак говорил:

«Сьюзен Зонтаг сделали почетным гражданином города, она получила самую большую награду, которую в состоянии дать город. У меня такой награды нет. В честь меня площадь у театра не назвали. И это не только про меня, но и про других актеров. В честь старых актеров называют какую-нибудь небольшую улочку на окраине. Но я всегда думал так: Черт возьми, она же все-таки Сьюзен Зонтаг, она заслуживает того, чтобы в честь нее назвали площадь»[1432].