В 2002 году она писала, что «роль литературы» – это средство «расширения добрых чувств, создания вдумчивости, обеспечения и поддержания понимания того (со всеми вытекающими последствиями), что другие, отличные от нас люди действительно существуют»[1466]. Однако изучение последних лет ее жизни свидетельствует о том, что искусство не дает такого понимания. Если у человека нет эмпатии, тут не поможет никакое количество метафор и никакое энциклопедическое знание литературы (а у кого его было больше, чем у нее?). Спустя много лет после того, как она призналась, что была «не очень проницательна по отношению к другим людям, к тому, что они думают и чувствуют», после утверждений «я уверена в том, что у меня есть эмпатия и интуиция», она так и не научилась сочувствовать людям.

В те годы Сьюзен не просто не замечала потребностей и чувств окружающих, она становилась все более жестокой. Она не терпела, когда люди ей что-то советовали, избегала близости, когда друзья шли к ней с распростертыми объятиями, как случилось однажды, когда Карла Иофф помогала Сьюзен собрать вещи в поездку. Они дурачились, как часто случалось ранее, и Карла, в надежде на серьезный разговор, сказала: «Сьюзен, я рада, что ты снова со мной». Та ответила:

«Я уезжаю всего на несколько дней». Я сказала: «Я не об этом. Что-то в тебе исчезло, и я не так часто вижу настоящую Сьюзен, и я по ней скучаю. Быть рядом с другой Сьюзен очень больно». Зонтаг сказала: «Не понимаю, о чем ты!» Встала и вышла»[1467].

«У нее не было друзей. Она была изолирована»[1468], – говорила Миранда Спиер о жизни Сьюзен в середине 90-х. 27 января 1996 года в Нью-Йорке умер Бродский. На его столе в комнате был открыт том «Палатинских антологий». Его смерть была для Зонтаг сильным ударом.

В «О фотографии» она писала о том, «как часто стало случаться, что в ситуациях, когда фотограф должен выбрать между фотографией и жизнью, он выбирает фотографию»[1470]. Зонтаг выбрала мировоззрение Уорхола, полную противоположность того, что считала целью работы Чорана, – «предотвратить превращение человеческой жизни в предмет, в вещь». Все чаще она общалась с такими же эстетизированными другими. Леон Уисельтир был ужасно удивлен, узнав, что Зонтаг тусила с Дебби Харри из Blondie. «Она стала частью вселенной, в которой знают Джаггера, но не Stones. Страна ВИПов. Все типа друзья, но никто никого не знает»[1471].

В этой тусовке, если ты достаточно известный человек, правила, касающиеся всех, тебя не касаются. Но в этой тусовке выбирают фотографию, изображение, а не настоящую жизнь, а это, как писала молодая Зонтаг в романе «Благодетель», является своего рода смертью.

«Он исчез, постарел, замер под пристальным взглядом общественности. Он в высшей степени известный. Все смеются над его издевками, но на него никто не обижается. Его действия превратились в позы»[1472].

Следующая книга Зонтаг, которую она начала в 94-м, была о женщине, купавшейся в лучах славы без боли и двусмысленности, о женщине «в высшей степени известной».

Книга начинается с воспоминаний. В Тусоне и Лос-Анджелесе Сью открывает качества, которые помогут ей в жизни: «Больше настойчивости и неравнодушия, чем у остальных, поможет мне попасть туда, куда мне надо». Она вспоминает замужество с Филипом Риффом: «Я вышла за мистера Кейсобона через 10 дней после знакомства»[1473]. Она описывает свою первую встречу с дивой:

«Помню, как я в первый раз увидела вблизи примадонну: более тридцати лет назад, я только приехала в Нью-Йорк, была без гроша в кармане, а богатый поклонник пригласил меня обедать в Lutèce. И вскоре после того, как на моей тарелке оказались первые лакомства, моим вниманием завладела (подумать только!) чем-то знакомая женщина с высокими скулами, черными как смоль волосами и полными, ярко накрашенными губами. Она обедала за соседним столиком с пожилым мужчиной, которому громко говорила: «Мистер Бинг. [Пауза.] Или мы будем работать, как работает Каллас, или не будем работать вообще»[1474].

Она не могла представить себе, как много людей будут очень похожими словами описывать свою первую встречу с Зонтаг. Именно образ дивы является своеобразным мостиком этого романа с ее предыдущими работами. Дива олицетворяет контраст между личностью простой и эстетизированной, между реальностью и мечтой, то есть является главной темой ее творчества. Дива – это мечта других. О ней мечтают, жаждут ею обладать, идеализируют ее красоту, преклоняются перед ее гением, богатством и славой. Она – продукт коллективной воли, имеющий как литературные, так и политические выдумки, обусловленные своей собственной реальностью.

Еще в детстве, когда Сьюзен начала называть свою мать «дорогая», она стала культивировать образ женщины мечты. «Я хочу быть Гретой Гарбо», – писала она в 1965-м, объясняя это желание своей гомосексуальностью. Спустя некоторое время она под словом ДИВА писала: «Ненавидеть… обожать», после чего написала следующий список:

«Я ненавижу наносить визиты, писать письма, подписывать фотографии. Я обожаю, когда люди приходят меня навещать, но ненавижу ходить к ним в гости. Я обожаю получать письма, читать их, комментировать их, но ненавижу их писать. Я обожаю давать советы и ненавижу их выслушивать, я никогда не следую сразу данному мне мудрому совету»[1475].

Она уже неоднократно писала о дивах: Гарбо, Каллас, Бернхардт, Медея, леди Гамильтон, и в новом романе она писала про актрису польского происхождения Хелену Моджеевску, которая в произведении стала Мариной Залевской. У Зонтаг в роду было два поколения, как она писала о своей матери, «фатальных фанаток» кино. Зонтаг провела часть детских лет в Голливуде, в котором создавали продукт для масс, который должен был использоваться в качестве средства забвения не только от тяжелых трудовых будней, но и самого сознания. От искусства она ожидала полного уничтожения, la petite mort: «Стремление к тому, чтобы нормальное самосознание было потрясено искусством певицы, сохранилось в неистребимом феномене, который зачастую воспринимают в качестве странности или отклонения, присутствующих в мире оперы: в преклонении перед дивой»[1476].