Даже те в окружении Зонтаг, кто не питал большой симпатии к Давиду, соглашались, что он попал в сложное положение из-за того, что мало бывал в Боснии. В 1995 году вышла его книга «Бойня: Босния и бездействие Запада». В книге он обвинял «международное сообщество» и писал о том, что боснийцы «ждут Клинтона». Он разрабатывал ряд лингвистических вопросов, которые Сьюзен задавала по поводу Вьетнама. «Французы были «французскими колониалистами», американцы являются «империалистическими агрессорами»[1453], – писала она тогда. Теперь Давид утверждал, что «четники (сербские партизаны) были фашистскими агрессорами, а защита Сараево была героической»[1454]. У него с матерью были общие интересы, но он работал журналистом и не был таким эстетом, как она. Он писал более приземленно.

С точки зрения Давида, ангажированность его матери в боснийском вопросе была не самой желательной. Он привез ее в Боснию, но она далеко не всегда одобряла то, что он писал про эту страну. В январе 93-го Энни организовала поездку на корабле по Нилу в честь 60-летия Сьюзен. Среди приглашенных гостей был Говард Ходжкин, представивший иллюстрации к «Как мы живем сейчас», и его партнер Эноти Питти. «Она язвительно отзывалась о его [Давида] творчестве, его романах и его жизни»[1455], – говорил Питти. Ходжкин рассказывал, что она «своими словами распиливала его в коленях при каждой возможности. Она вела себя очень мерзко»[1456].

В Боснии Давид нашел свое призвание. После встреч с боснийскими беженцами в Германии он почувствовал «сильнейшую тягу, которую я когда-либо испытывал, как писатель… и сел на самолет до Загреба»[1457]. Он очень близко к сердцу принял невзгоды боснийцев. Вернувшись в Нью-Йорк, Давид пытался убедить других людей поехать в Сараево. «Я приглашал десятки людей, но единственным человеком, которого мне удалось убедить, оказалась моя собственная мать»[1458].

Она понимала, что ее присутствие в Боснии создает ему некоторые проблемы. На людях она заявляла: «Я не собираюсь писать книгу, потому что в семейном бизнесе должно быть разделение труда. Книгу напишет он». Так она говорила во время своего первого визита в Сараево[1459]. 20 годами ранее Пол Тек писал о «создании династии Зонтаг в Амер. Письмах», и она по-прежнему считала писательский труд «семейным бизнесом». Вначале она пыталась держаться в стороне, «потому что считала, что это – история Давида, – говорил Харис Пашович, – но потом ей стало понятно, что и она напишет об этом»[1460]. Давид выразился следующим образом: «Она не смогла сдержать обещание».

Еще до ее приезда Давид понимал, что если она займется боснийской историей, то неизбежно его затмит.

«Я гордился тем, что сделал в Боснии. Я работал большей частью на севере, в районе оккупированной сербами Банья-Лука и вокруг лагерей. В то время это были страшные места. Я сильно рисковал и дорого заплатил за все, я пострадал осенью 1992-го в Центральной Боснии и вполне мог бы умереть. Босния стала моей миссией, возможно, единственной миссией, в которую я до конца верил»[1461].

Однако Давиду надо было сделать выбор: «Что важнее: внимание, которое привлечет моя мать к Сараево, если останется там и будет там работать, или мое собственное эго и амбиции? Босния была гораздо важнее, чем мое желание того, чтобы меня не затмила мать». Давид очень корректно говорил о положительных моментах работы Сьюзен в Сараево, но тем не менее то, что было хорошо для Боснии, не было хорошо для его отношений с матерью.

«Отношения были натянутыми, но разрыва между нами не было. Мы виделись, и в дневниках она упоминала о том, что до Боснии я часто отсутствовал и мало с ней общался. Собственно говоря, грома среди ясного неба не было, потом была Босния, и все между нами изменилось. Но и это не помогло».

Она это знала и чувствовала себя, словно «ворует у Давида гром», как говорила Сьюзен своей сестре, но в очередной раз не смогла что-то изменить в эмоциональном плане, хотя интеллектуально догадывалась о том, что происходит[1462]. Спустя семь лет после снятия блокады, работая над своей последней книгой «Смотрим на чужие страдания», она писала другу Паоло Дилонардо:

«Давид очень против того, что я пишу книгу. Для него это продолжение предательства «В ожидании Годо» в Сараево, которое он в 1993 г. просил меня не писать после того, как я обещала ее The New York Review of Books. Вчера вечером в Honmura An: «Ты не могла бы оставить мне этот уголок земного шара?» То есть ту войну. Когда я ответила ему, что это продолжение «О фотографии», он сказал, что это об истории, о войне, а я о войне ничего не знаю. «Ты все это взяла у меня, и ты лезешь на мою территорию».

Мне очень больно. Но сейчас я уже ничего не могу изменить»[1463].

«Ничего не могу изменить» – эта фраза возвращает нас к вопросу о пользе искусства в Сараево. «Искусство делает нас более чувствительными и более гуманными. Искусство может заставить нас плакать или почувствовать себя счастливым, грустным, но оно не в состоянии помочь»[1464], – говорила боснийка Сенада Кресо.

«Что делать? – писала она в дневнике во время блокады Сараево. – Великий вопрос русской литературы XIX века… Я живу под сенью русской литературы XIX века»[1465]. Чтобы ответить на этот вопрос, Зонтаг всегда обращалась к литературе и искусству. Искусство подает пример солидарности. Но анестезировать – значит искажать, утверждала она всю свою жизнь. Ее жизнь иллюстрирует этот тезис лучше, чем ее тексты. Углубляет ли метафора отношения к реальности или, наоборот, искажает и извращает ее? Другими словами: может ли Достоевский помочь наладить отношения с собственным сыном?