Пьесу «В ожидании Годо» поставили в 1993 году, во время ее второго посещения Сараево. До конца 1995-го (когда на военной базе в Огайо подписали Дейтонские соглашения о прекращении огня) она еще семь раз побывала Боснии. После этого блокада Сараево была снята, Босния и Герцеговина получила четкие границы, но ее экономика была подорвана. Во время блокады жизнь Сьюзен была неразрывно связана с Сараево, и она продолжала героически помогать жителям.

Деньги она прятала в одежде и в городе раздавала их писателям, актерам и гуманитарным фондам. Она привозила и увозила из города письма. В 1994-м она получила денежную премию от Культурного фонда Montblanc и передала ее Сараево. Она пыталась организовать начальную школу для детей, которые не учились из-за войны, часто поднимала боснийский вопрос в Европе и США, просила своих высокопоставленных друзей помочь людям покинуть город.

Когда Атке Кафеджичу в посольстве США в Загребе отказали в выдаче визы, Сьюзен взяла телефонную трубку и сказала: «Дай мне полчаса и потом возвращайся в посольство». Виза была получена, и Зонтаг помогла всей семье Кафеджича (а это 14 человек) начать жизнь в Новой Зеландии[1433]. Через канадский ПЕН-клуб она помогла поэту Йорану Симичу, его жене Амелии и двум их детям переехать в Канаду. Ферида Дуракович писала: «Сьюзен даже организовала им вечеринку по случаю переезда на новую квартиру». Для самой Фериды, забеременевшей во время войны, Сьюзен привозила витамины для будущих мам. Она помогла Хасану Глухичу иммигрировать в США. Глухич работал ее личным шофером в то время, когда она руководила репетициями пьесы. «[Исламские] фундаменталисты были негативно настроены против Зонтаг и пьесы», – писал он в прошении о предоставлении ему убежища в США.

«3 января 93-го я вернулся с работы домой. Моя жена была в слезах, а дети дрожали от страха. На двери моего дома было написаны слова «предатель» и «еретик». На следующий день на своем столе на работе я нашел записку: «Глухич, помни, что случилось с Салманом Рушди. В исламской Боснии такие, как ты, не нужны»[1434].

Судя по документам из архива Зонтаг, она больше двух лет активно помогала Глухичу. Она писала всем, кто мог бы в данной ситуации помочь: от сенатора Патрика Мойнихэна, который поднимал этот вопрос, до частной школы Little Red School House с просьбой принять детей Глухича. Она нашла ему работу у Энни Лейбовиц.

«Я бы ни за что не поверил, если бы своими глазами это не видел. Сьюзен стала потрясающе популярной. Она вела себя необыкновенно спокойно и расслабленно, ни намека на превосходство»[1435], – говорил Джон Бернс. Пашович знал ее не только по Боснии и понимал, что в Нью-Йорке она должна была создавать дистанцию между собой и окружающими. «Она была человеком, к которому так просто не подойдешь. Она ставила определеннный фильтр. Но в Сараево это поведение исчезло. Она вела себя естественно, люди спокойно с ней общались»[1436], – говорил Пашович. Она отказалась носить бронежилет. Это заметили и запомнили десятки боснийцев как жест, говорящий о том, что она – такая же, как и они, и готова рисковать своей жизнью и здоровьем наравне с ними. Миранде Спилер, которая тогда работала у нее в Нью-Йорке, Зонтаг «рассказывала, что ей нравится, когда в нее стреляют. Она говорила о чувстве возбуждения, ощущении того, что ты можешь умереть»[1437].

Дуракович вспоминала чувство товарищества и многие приятные эмоции, вызванные войной:

«Она приносила алкоголь, и мы вели долгие разговоры. Одним из наиболее часто задаваемых ею вопросов были: «Что ты думаешь о жизни в осажденном городе? Ты расстроена, у тебя депрессия?» Я ей отвечала, что у меня нет депрессии (мне тогда было 36 лет) и я никогда раньше не чувствовала жизнь так интенсивно, как тогда. Я чувствовала себя замечательно. Я хочу жить, писать, видеть рассвет, общаться с людьми. Я испытываю страсть к жизни. И она сказала: «Интересно. Когда у меня обнаружили рак, то мне впервые показалась, что жизнь прекрасна»[1438].

От нее исходила сила, которой она зарядилась, побывав в эпицентре тех событий»[1439]. В середине войны, в 94-м, Зонтаг начала писать роман «В Америке», который вышел в 2000 году и был посвящен «Моим друзьям в Сараево». «В книге было очень много про Сараево, там была энергия Сараево. Она оживала в этом городе»[1440], – говорила Дуракович.

Однако точно так же, как от успеха и денег, она постепенно начинала чувствовать себя несчастной и становилась злой, новая цель в жизни тоже постепенно надоела и приелась. Зонтаг гневно обличала интеллектуалов, которые не сбежались под боснийские знамена после ее призыва. Ее активизм был вдохновляющим, но при этом она укорительно грозила людям пальцем. Вот что она писала в 1995-м:

«Интеллектуалы с наибольшей вероятностью готовы поддерживать такие ценности, как индивидуализм, саморазвитие и самопродвижение, а также личное благополучие, главным образом идеал «здоровья». («Как ты можешь так много времени проводить в местах, где так много курят?» – спросил кто-то здесь, в Нью-Йорке, у моего сына, писателя Давида Риффа, узнав, что тот часто бывает в Боснии.) – Было бы неправильно предполагать, что победа потребительского капитализма никак не отразится на мировоззрении класса интеллектуалов. В эпоху шопинга интеллектуалам, в частности бедным и маргинальным, стало сложнее идентифицировать себя с более удачливыми и успешными»[1441].

Как и многим другим, видевшим ужасы, ей было сложно избавиться от этих мыслей и воспоминаний. Ей стало сложно находиться в обществе с людьми, «которые не хотят знать то, что знаешь ты, не желают говорить о страданиях, ужасе, непонимании и унижении жителей города, из которого ты только что приехала, – писала она в 1995-м. – Начинаешь понимать, что единственными людьми, с которыми ты чувствуешь себя комфортно, являются те, кто тоже был в Боснии. Или в месте любой другой бойни»[1442].