Как всегда, вино на императорском пире лилось рекой, а количество блюд казалось бесконечным. Разговоры становились все громче, превращаясь в сплошной гул. Когда же наконец подали десерт, мы с Мэтью заняли свои места. Для Мэтью Хуфнагель нарисовал пасторальные декорации и неохотно, но все же позволил расположиться под апельсиновым деревом. Табурет, покрытый фетром, изображал камень. Я дождалась сигнала и вышла из часовни, встав за старой дверью, расписанной под колесницу.

Мэтью поцеловал меня в щеку и пожелал удачи.

– Только не вздумай меня смешить, – предупредила я.

– Обожаю бросать вызов, – ответил он.

Заиграла музыка. Постепенно болтовня и смех придворных смолкли. Когда установилась полная тишина, Мэтью поднял астролябию к небесам, и представление началось.

Я решила, что нам с Мэтью лучше всего обойтись минимумом диалогов, сделав основной упор на танцы. Ну кому захочется после длинного пиршества сидеть и слушать длинные речи? Я успела побывать на многих университетских торжествах и знала, какую скуку вызывает подобная говорильня. Синьор Пасетти с радостью взялся обучать придворных дам «танцу странствующих звезд». Танец позволял Мэтью вести наблюдение за «небесными телами», ожидая, пока к нему не спустится его любимая луна. Разумеется, все придворные красавицы стремились получить роль в представлении. Они нарядились в сверкающие костюмы, обвесились драгоценностями. Словом, театр масок превратился в подобие школьного спектакля, который смотрела толпа восторженных родителей. Мэтью морщился и корчился, будто сомневался, что ему хватит терпения доиграть свою роль до конца.

Танец закончился. Ударили барабаны, оглушительно запели трубы. Это был мой сигнал к выходу. Хуфнагель завесил двери часовни холстом с изображением колесницы. Мне лишь требовалось выбраться из-за холста с величием и изяществом, присущими богине, а не так, как на репетиции, когда я своим полумесяцем на голове проткнула ткань. Затем, остановившись, с тоской посмотреть на Мэтью. Он, в свою очередь, должен устремить на меня восхищенный взгляд и ни в коем случае не скашивать глаза и не пялиться на мою полуобнаженную грудь.

Я сосредоточилась, входя в роль, сделала глубокий вдох и уверенно отвела занавес, стараясь двигаться плавно, как и подобает луне.

Из зала донеслись восторженные восклицания.

Довольная столь удачным выходом, я посмотрела на Мэтью. Глаза мужа были круглыми как блюдца.

Нет, только не это! Я попыталась нащупать пол, однако случилось худшее, что только могло случиться. Я парила в нескольких дюймах над площадкой у дверей часовни. Меня неумолимо поднимало вверх. Тогда я схватилась за край «колесницы». Здесь меня ждал еще один сюрприз: от моей кожи исходило жемчужное свечение. Мэтью кивком указал на мою тиару с маленьким серебряным полумесяцем. Без зеркала я не видела, какова ее роль в этом парении. Я боялась, что сейчас меня утянет под потолок.

– La Diosa! – Рудольф встал, громко аплодируя мне. – Чудесно! Какая удивительная иллюзия!

Придворные без особого энтузиазма тоже принялись аплодировать. Некоторые вначале перекрестились.

Все внимание зала сосредоточилось на мне. Я прижала руки к груди и как ни в чем не бывало посмотрела на Мэтью, изображая восхищение. Он улыбался, но весьма сумрачно. Я мысленно приказала себе опуститься на ступени, чтобы без дальнейших приключений прошествовать к трону Рудольфа – Зевса. Он восседал в самом вычурном кресле, какое только удалось разыскать на дворцовых чердаках. Своей громоздкостью и даже уродливостью оно вполне отвечало личности исполнителя роли громовержца.

К счастью, моя левитация была недолгой. Свечение тоже погасло. Когда я оказалась возле трона, придворные уже не глазели на мою голову, словно на «римскую свечу»[88]. Я сделала реверанс.

– Приветствую тебя, La Diosa! – загремел на весь зал Рудольф.

Вероятно, он искренне считал, что говорит громоподобным голосом, как и полагается Зевсу. На самом деле это был классический пример переигрывания.

– Я люблю прекрасного Эндимиона, – сказала я, выпрямляясь во весь рост и указывая туда, где на постели из птичьих перьев, делая вид, что спит, лежал Мэтью.

Эти слова я написала сама. Мэтью предлагал другие: «Если ты не оставишь меня в покое, Эндимион разорвет тебе глотку». На них, как и на строки из поэмы Китса, я наложила вето.

– Сколь безмятежен он во сне, – продолжала я. – Я богиня, неподвластная старению, но прекрасный Эндимион вскоре состарится и умрет. Прошу тебя: даруй ему бессмертие, чтобы он остался со мной навсегда.

– При одном условии! – рявкнул Рудольф, забывая о всяком благозвучии, приличествующем Зевсу. – Он должен спать до скончания времен, никогда не просыпаясь. Только тогда он останется молодым.

– Благодарю тебя, могущественный Зевс! – воскликнула я, стараясь, чтобы мой голос не походил на голос актрисы из какой-нибудь английской комедийной труппы. – Теперь я целую вечность могу взирать на своего возлюбленного.

Рудольф нахмурился. Хорошо, что он предварительно не затребовал текст спектакля для высочайшего одобрения.

Я стала медленно подниматься по лестнице и, достигнув нарисованной колесницы, скрылась за занавесом. Тем временем придворные дамы исполняли завершающий танец. Когда музыка смолкла, Рудольф заставил всех устроить шумные овации. Рукоплескания дополнялись оглушительным топотом, способным обрушить крышу. Но и это не пробудило Эндимиона от его сна.

Этикет требовал поблагодарить императора за предоставленную возможность развлечь его величество.

– Вставай! – прошипела я, проходя мимо Мэтью.

Он ответил вполне театральным храпом.

Пришлось мне одной делать реверанс перед Рудольфом и произносить благодарственные речи, воздавая должное астролябии Габермеля, декорациям Хуфнагеля, спецэффектам и музыке.

– Поверь, La Diosa, я получил огромное наслаждение. Куда большее, чем ожидал. Проси у Зевса награды, – сказал Рудольф. Его взгляд скользнул по моим плечам и задержался на выпуклостях грудей. – Все, что пожелаешь. Только назови, и это станет твоим.

Придворные прекратили пустую болтовню и замерли в любопытстве. У себя в голове я услышала слова Авраама: «Книга попадет к вам, только если вы о ней спросите». Неужели и впрямь все так просто?

Эндимион зашевелился на своей постели из перьев. Я отвела руку за спину, подав ему знак не вмешиваться. Императорский двор затаил дыхание, ожидая, что я сейчас назову знатный титул либо изъявлю желание получить земли или золото.

– Ваше величество, я бы хотела взглянуть на алхимический манускрипт Роджера Бэкона, – сказала я.

– Ну, тетушка, у тебя прямо железные яйца, – восхищенно признался на обратном пути Галлоглас. – Я уже не говорю о том, как ты это ему преподнесла.

– Спасибо, – ответила я, польщенная словами племянничка. – Кстати, а что происходило с моей головой во время представления? Придворные глаз оторвать не могли.