Стук барабанов на мгновение становится громче, а потом снова стихает, превращается в зловещую дробь.

– Уныние, – распинается Перивинкл, – еще надо было придумать. У цивилизации оказался вот такой вот неожиданный побочный эффект уныние. Усталость. Однообразие. Депрессия. И как только все это возникло, появились и те, кто помогает с этим справиться. Какой же это патриотизм? Это эволюция.

– Гай Перивинкл, высшая ступень эволюции.

– Понимаю ваш сарказм, но понятие “высшая ступень” к эволюции вообще неприменимо. Эволюция не имеет никакого отношения к привычной нам шкале ценностей. Дело не в том, кто лучший, а в том, кто выжил. Я так понимаю, вы приехали поговорить о вашей матушке?

– Да.

– И где же она сейчас?

– В Норвегии.

Перивинкл с минуту смотрит на Сэмюэла, обдумывая услышанное.

– Ничего себе, – наконец произносит он.

– На севере Норвегии, – уточняет Сэмюэл. – На самом ее верху.

– Впервые за всю мою жизнь не знаю, что сказать.

– Она хочет, чтобы вы рассказали мне правду.

– О чем же?

– Обо всем.

– Сомневаюсь.

– О вас и о ней.

– Кое-что детям о матерях, скажем так, лучше не знать.

– Вы познакомились в университете.

– Едва ли она хочет, чтобы вы узнали всю правду.

– Она сама так сказала. Слово в слово.

– То есть в буквальном смысле? Потому что есть вещи…

– Вы познакомились в университете. И стали любовниками.

– Вот я об этом и говорю! Кое-какие подробности, скажем так, сексуального характера…

– Пожалуйста, расскажите мне всю правду.

– Кое-какие пикантные детали, которые, я думаю, лучше не обсуждать, чтобы не смущать друг друга, если вы понимаете, куда я клоню.

– Вы были знакомы с мамой в университете, в Чикаго. Да или нет?

– Да.

– И как вы ее узнали?

– Скорее познал, в библейском смысле.

– Я имею в виду, как вы познакомились?

– Она поступила на первый курс. Я был контркультурным кумиром. Тогда меня звали иначе. Себастьяном. Сексуально ведь? И куда лучше, чем Гай. Не могут кумира контркультуры звать Гаем. Слишком заурядное имя. Ну, в общем, ваша мама в меня влюбилась. Так получилось. И я тоже в нее влюбился. Она была классной девчонкой. Милая, умная, сердечная, абсолютно не выпендрежница, что для моего тогдашнего круга было в диковинку, поскольку приятели мои даже одежду выбирали так, чтобы привлечь к себе побольше внимания. Фэй же все это не интересовало, и это было необычно и ново. Я тогда издавал газету под названием “Свободный голос Чикаго”. Ее читала вся продвинутая молодежь. Чтобы вы понимали, в конце шестидесятых годов это было чем-то вроде теперешних интернет-мемов.

– Как-то не верится, что мою мать все это могло увлечь.

– Между прочим, газета пользовалась большим влиянием. Серьезно. В чикагском Историческом музее есть все выпуски. Если вы захотите их пролистать, вас заставят надеть белые перчатки. Ну или можно посмотреть их на микрофишах. В архиве есть все номера, в том числе и на микрофишах.

– Мама не очень-то любит общаться. Зачем вообще она связалась с протестующими?

– Да она и не хотела. Просто вдруг оказалась в гуще событий, так сказать. Кстати, вы знаете, что такое микрофиша? Или вы их уже не застали? Это такие черно-белые фотопленки, их вставляют в специальный аппарат, который испускает горячий воздух и лязгает, когда переворачиваешь страницу. Аналоговая штука, в общем.

– Так это вы ее во все это втянули?

– И я, и Элис, и этот коп, который не сумел справиться с ревностью.

– Судья Браун.

– Да. Вот уж не ожидал, что снова его увижу. В шестьдесят восьмом он служил в полиции и, кажется, всерьез хотел убить вашу матушку.

– Потому что думал, будто у нее роман с Элис, в которую он был влюблен.

– Именно! Все верно до последнего слова. Поздравляю. Ну а теперь ваша очередь. Расскажите мне все, что знаете. Расскажите, что случилось в восемьдесят восьмом. Прошло двадцать лет, и ваша мама бросила вас и вашего отца. Куда она поехала? Скажите-ка мне.

– Понятия не имею. Наверно, в Чикаго? В эту свою квартирку?

– Думайте лучше, – отвечает Перивинкл и подается вперед. Руки он сцепил в замок и положил на стол. – Только что ваша матушка в университете, в самом сердце протестного движения, и вдруг выходит замуж за вашего отца, продавца полуфабрикатов, который живет себе спокойно в пригороде. Каково-то ей там пришлось после всех перипетий, наркотиков и секса, о котором я вам рассказывать не собираюсь. Сколько бы она вытерпела замужем за Генри, пока ее не стала бы жечь изнутри мысль о непринятых когда-то решениях, о другой жизни, от которой она отказалась?

– Она поехала к вам.

– Она поехала ко мне, Гаю Перивинклу, контркультурному кумиру. – Он раскрывает руки, словно для объятия.

– То есть она ушла от отца к вам?

– Ваша мама нигде не чувствует себя дома. Строго говоря, она ушла не ко мне. Она ушла от вашего отца, просто потому что такой уж она человек.

– Значит, от вас она тоже ушла.

– Не так театрально, но да. С презрением и криками. Дескать, я предал свои былые принципы. На дворе меж тем стояли восьмидесятые. Я зарабатывал деньги. Тогда все старались заработать. Ее же не интересовало ничего, кроме книг и поэзии – а это, прямо скажем, не моя сфера деятельности: так карьеру не построишь. Она снова хотела жить как революционерка, раз уж в первый раз не получилось. Я ей сказал, что пора повзрослеть. Полагаю, именно это она имела в виду, когда просила передать, чтобы я вам все рассказал?

– Я лучше сяду.

– Пожалуйста.

Перивинкл встает, отходит к окну и смотрит на улицу.

Сэмюэл садится и потирает виски: у него внезапно заболела голова, как от мигрени, похмелья или сотрясения мозга.

– Кажется, будто они барабанят как бог на душу положит, импровизируют, – говорит Перивинкл, – на самом деле там все повторяется, надо только подождать.

От услышанного Сэмюэл цепенеет. Возможно, потом он что-то почувствует. Пока же он не в силах отделаться от мысли о том, как мать собиралась с духом, наконец отважилась приехать в Нью-Йорк, но тут ее ожидало полнейшее разочарование. Он представляет себе все это и жалеет мать. Все-таки они похожи.

– Я так понимаю, контракт с издательством на меня не с неба упал.

– Ваша матушка лазила в интернете, – отвечает Перивинкл. – Узнала, что вы писатель. Ну или хотите им стать. Позвонила мне, попросила об одолжении. Я решил, что не вправе ей отказать.