Времени восьмой час. В кухонное окно бьют косые золотые лучи. Фрейя хлопает ладонями по столу и встает.

– Пошли к воде, – говорит она. – Посмотрим закат.

Она приносит Фэй пальто и по дороге на берег объясняет, что в Хаммерфесте очень любят закаты, потому что они здесь бывают нечасто. Сегодня солнце садится в четверть девятого. Месяц назад оно садилось в полночь. Еще через месяц в половине шестого будет уже темно. А начиная с середины ноября солнце будет вставать около одиннадцати утра, чтобы через полтора часа уже закатиться, и так два месяца подряд.

– Два месяца темноты, – произносит Фэй. – Как же вы тут живете?

– Ко всему привыкаешь, – отвечает Фрейя. – Да и как иначе?

Они молча сидят на мостках, пьют кофе. Дует холодный бриз, над Норвежским морем садится медное солнце.

Фэй пытается представить, как отец с обветренным красным лицом сидел высоко над водой, на самой верхушке мачты. Каково-то ему после этого работалось на заводе “Кемстар” в Айове, где приходилось крутить диск телефона, записывать цифры, заниматься бумажной работой, стоя на плоской безжизненной земле? О чем он думал, когда они отплывали в Исландию, когда смотрел, как скрывается из виду Хаммерфест, где остались его дом и ребенок? Долго ли он об этом жалел? Сильно ли? Фэй кажется, что отец жалел об этом всю жизнь. Что сожаление стало его сердечной тайной, его сокровенным секретом. Она вспоминает, как отец смотрел вдаль, когда думал, что никого нет рядом. Фэй всегда гадала, что же он видит в такие минуты, и вот теперь, похоже, поняла. Он видел это место, этих людей. Размышлял, как сложилась бы жизнь, прими он иное решение. Недаром же их звали так похоже: Фрейя и Фэй. Когда отец назвал ее Фэй, вспоминал ли он о другой дочери? Когда произносил ее имя, слышал ли эхо другого имени? Что если Фэй всегда напоминала ему о тех, кого он бросил? Быть может, он пытался себя наказать? Дом в Хаммерфесте он описывал так, будто сам в нем жил, так, словно это был его собственный дом. Наверно, отец действительно считал его своим. Наверно, он представлял, как унаследовал ферму с ярко-красным домом, и эта фантазия стала для него реальностью. Порой такие вот выдумки куда убедительнее настоящей жизни, уж Фэй-то это знает.

То, что существует лишь в воображении, мы порой воспринимаем как реальность.

Отец всегда так оживлялся, когда рассказывал об этом месте: Фэй никогда не видела его таким счастливым. Даже ребенком она понимала, что частичка его души навсегда осталась здесь. Он глядел на нее, но, по сути, ее не видел. Быть может, ее проблемы и панические атаки были всего лишь попыткой обратить на себя внимание, сделать так, чтобы отец ее заметил. Она убедила себя, что ее преследуют призраки с отцовской родины, потому что (пусть тогда она этого не понимала) пыталась стать для него Фрейей.

– У вас есть дети? – спросила Фрейя, нарушив долгое молчание.

– Да, сын.

– У вас близкие отношения?

– Да, – ответила Фэй, потому что в который раз побоялась сказать правду. Как можно признаться этой женщине, что она поступила с сыном так же, как Фритьоф с Фрейей? – Очень близкие, – добавила она.

– Хорошо, хорошо.

Фэй вспоминает, как несколько дней назад прощалась с Сэмюэлом в аэропорту. В ту минуту ее охватило необычное желание: ей вдруг захотелось крепко его обнять, физически почувствовать его присутствие. Оказывается, больше всего ей не хватало его тепла. В те долгие годы, что минули с тех пор, как Фэй ушла из семьи, сильнее всего она тосковала по человеческому теплу, по тому, как Сэмюэл по утрам, проснувшись от кошмара, залезал к ней в кровать, как прижимался к ней, когда у него поднималась температура. Каждый раз, когда ему нужна была мама, он приходил к ней, горячий, как кипящий котелок, как облако пара. Фэй прижималась к нему лицом, вдыхала его детский запах – пота, сиропа, травы. Он был такой горячий, что от его прикосновения на коже выступала испарина, и Фэй представляла, как внутри него кипят силы, необходимые для того, чтобы мальчик вырос мужчиной. Вот по этому-то теплу она вдруг отчаянно затосковала в аэропорту. Она так давно его не чувствовала. Обычно Фэй мерзла – быть может, от лекарств, всех этих таблеток от депрессии, антикоагулянтов и бета-блокаторов. Ей всегда было очень холодно.

Солнце село, и они смотрят в багровое небо. Лиллиан в доме зажигает камин. Фрейя слушает шум воды. Справа у берега виднеется остров, над которым в густеющих сумерках светится огонек.

– Что это? – спрашивает Фэй, указывая на огонек.

– Мелкёйа, – отвечает Фрейя. – Там завод. Газ перерабатывают.

– А светится что?

– Огонь горит. Он всегда горит. Не знаю почему.

Фэй смотрит на дымовую трубу с оранжевым языком пламени и вдруг переносится домой, в Айову: она сидит с Генри на берегу Миссисипи, смотрит на огонек азотного завода. Тот огонь было видно в городе отовсюду. Фэй называла его “маяком”. Так давно это было, словно в другой жизни. При мысли об этом давно забытом воспоминании у Фэй наворачиваются слезы. Она плачет – не навзрыд, а тихонько, легко. Сэмюэл назвал бы это “плач первой категории”, думает Фэй и улыбается. Фрейя либо ничего не замечает, либо делает вид, что не видит ее слез.

– Мне очень жаль, что у меня он был, а у вас не было, – произносит Фэй. – Я имею в виду отца. Мне очень жаль, что он вас бросил. Это несправедливо.

Фрейя отмахивается.

– Ничего, мы справились.

– Он по вам очень скучал.

– Спасибо.

– Мне кажется, он всю жизнь мечтал вернуться. И жалел, что уехал.

Фрейя встает и смотрит на море.

– Уехал – и хорошо.

– Почему?

– Оглянитесь вокруг, – Фрейя разводит руками, словно хочет обнять сад, животных, Лиллиан и огонь, который та разводит в камине, Библию с раскидистым генеалогическим древом. – Он нам не был нужен.

Она протягивает руку Фэй, та пожимает ее ладонь – формальный жест, обозначающий, что разговор окончен и Фэй пора уходить.

– Рада была с вами познакомиться, – говорит Фрейя.

– Я тоже.

– Надеюсь, вам понравится в Норвегии.

– Конечно. Спасибо вам за гостеприимство.

– Лиллиан отвезет вас в гостиницу.

– Тут недалеко, я прогуляюсь.

Фрейя кивает, направляется к дому, но, сделав несколько шагов, останавливается, оборачивается к Фэй и бросает на нее проницательный взгляд, так, словно видит ее насквозь, со всеми секретами.

– Все это уже неважно, Фэй, дело прошлое. Возвращайтесь к сыну.

Фэй лишь кивает и смотрит вслед Фрейе, которая идет вверх по тропинке и скрывается в доме. Постояв минуту на мостках, Фэй тоже уходит. Она поднимается на холм и на вершине, на том самом месте, где встретила лошадь, оглядывается на домик в долине, который сейчас залит теплым золотистым светом. Над трубой вьется голубой дымок. Быть может, здесь когда-то стоял отец. Быть может, именно это он запомнил. Быть может, именно этот вид был у него перед глазами, когда отец по вечерам в Айове глядел вдаль. Память об этом поддерживала его всю жизнь, но она же преследовала его, точно призрак. Фэй вспоминает старую легенду о призраке, похожем на камень: чем дальше от берега, тем он тяжелее, и однажды его тяжесть становится невыносимой.