– Да, – просто ответил Мартин. Это лучше, чем упражняться в остроумии. – Можете пристроиться где-нибудь в глубине аудитории. Скорее всего, мы начнем между половиной восьмого и восемью. – Кивнув на прощанье, он зашагал в аудиторию.

Мартин задумчиво потрогал бородку. Отражение в зеркале подтвердило, что все на месте, и все равно не покидало ощущение невероятной искусственности. Мартин взял ножницы, немного подровнял бороду с одной стороны и снова посмотрел в зеркало. В этот момент в небольшую классную комнату, отведенную временно для театральных нужд, вошел Пол Леннокс.

– Ну как, теперь лучше? – поднял голову Мартин.

– Трудно сказать. – Пол опустился в кресло с одной ручкой и извлек трубку откуда-то из глубин своего камзола шестнадцатого века. – Знаешь, Мартин, – продолжал он, набивая и раскуривая трубку, – по-моему, у меня страх сцены. Приходилось выступать в самых разных аудиториях, обращаться к просвещенной публике и хоть бы что, а сейчас… Я прекрасно понимаю, что пьеса – это просто игра, никакого сколько-нибудь серьезного значения не имеет…

– Ну, спасибо, – перебил его Мартин.

– Я хочу сказать, не имеет значения в том смысле, что никак не может повлиять на мою карьеру или что там еще, а ощущение такое, что сегодня у меня самое важное событие в жизни.

– Страх сцены – это хороший признак, – сказал Мартин. – Только самые последние неумехи его не испытывают. – Бросив прощальный грустный взгляд на зеркало, Мартин закурил сигарету. – Но если тебя уже сегодня трясет, то что будет завтра, на публике?

– Сегодня тоже кое-какой народ соберется. Люди потихоньку просачиваются в зал, где-то в глубине устраиваются. Дрексель взвился было, но потом вдруг решил, что посмотреть на реакцию зрителей будет даже полезно. По-моему, он с каким-то особым нажимом заявил это.

Минуту-другую они курили в молчании.

– Между прочим, – заметил Мартин, – ты вчера здорово сыграл сцену смерти. Так держать.

– Спасибо, – спокойно улыбнулся Пол. – Ты и сам не представляешь, насколько чудно ты сейчас выглядишь, Мартин. Сигарета и сама по себе не особенно идет к твоему костюму и твоей бороде, а когда кончик ее еще и губной помадой вымазан…

Мартин сосредоточенно разглядывал грим, когда в дверь просунулась чья-то голова и со словами «По местам!» быстро скрылась. Пол медленно поднялся и вытряхнул пепел из трубки. Нельзя сказать, чтобы руки у него совсем не дрожали.

– Ну что ж, Пол, удачи! Мой черед дрожать придет в конце первой сцены. А ты заставишь всех замереть, как только поднимется занавес.

С некоторым сомнением Пол кивнул и вышел из гримерки. Мартин докурил сигарету и вновь принялся разглядывать бороду. В дверь осторожно постучали.

– Войдите, – откликнулся он.

На пороге стояла Мона.

– Не надо было мне, наверное, приходить за кулисы, – неловко проговорила она. – Но очень уж захотелось пожелать тебе удачи. Спектакль начался. Декорации чудесные. Пол немного нервничает… – Она осеклась.

– Спасибо, Мона. – Мартин сжал ей ладонь.

– Buena suerte, amigo![56] – воскликнула она, пылко поцеловала Мартина и поспешила в аудиторию. На сей раз девушка уносила с собой предательские следы помады, а не молодой человек.

Оставшееся до выхода на сцену время Мартин, забыв про бороду, роль, всю пьесу, а также про свой статус ангела-хранителя, думал только о Моне, и продолжалось это до тех пор, пока в проеме двери не появилась та же самая голова со словами: «На выход, начало второй цены».

Мартин все еще пребывал в состоянии некоторой отрешенности даже с выходом на сцену, которому предстояло сделаться самым важным в его жизни.

– Эльвира, смотри, не забудь самой первой реплики. А то ты девять раз из десяти ее пропускаешь.

– А ты, Пол, скажи Харолду, чтобы поправил грим, а то у тебя глаз не видно.

– Сдвиньте это зеленое пятно на месте появления статуи. Оно не в самом центре сцены, а справа от центра.

– Это классика. А в классике любая строка…

– Быть может, когда-нибудь в этом университете будет настоящий театр. А то я устал болтаться на этой дурацкой лекционной кафедре…

– Заметку в «Калифорниан» видела?

– Ты еще спрашиваешь! Они переврали мое имя и забыли упомянуть, что я играла в спектакле «Смерть уходит в отпуск».

– Да брось ты, детка, может, это они из милосердия…

– О Господи, он выбросил целых пять страниц текста.

– С какой стороны мне выходить?

– С какой хочешь. Главное – не откуда, а куда.

– Лорел, в любовной сцене ты была бесподобна.

– Огромное спасибо.

– Никогда не видел, чтобы соблазняли так правдоподобно. Дрексель знает, кому поручить роль…

– Слушай, честно, я думала, описаюсь, когда Натан сказал: «И что же, в этой жалкой девке Превилей[57] кровь течет?

– Он на каждой репетиции на этом имени спотыкается. Такие накладки в любом спектакле бывают.

– Мне совершенно наплевать, придут ли на премьеру твоя мать и твоя бабка и незаконная тетка твоей бабки, но этот лиф совершенно не идет к платью с таким низким вырезом!

– О господи, да даст мне кто-нибудь попить наконец?

– Одного не могу понять: каким это образом Дон Жуану удается добиться хоть чего-то в таком одеянии?

– Слушай, Рой, в сцене в монастыре свет должен гаснуть моментально. Иначе весь эффект пропадет.

– Будь я проклят, но пусть мне объяснят, зачем Дрексель вытащил на сцену этого Леннокса. Только потому, что он приятель Лэма? Я в десяти спектаклях на этой сцене сыграл и если до сих пор не заслужил права на главную роль…

– Не знаю, что со мной случилось. Все из головы вылетело. Но завтра буду, как штык.

– Свет!

– Быстрее, быстрее!