князь заметил в нем желание властвовать, но Сыдбор вполне довольствовался тем родом деятельности, которая выпала на его долю. Известный среди своих воинов как суровый и жестокий, никому не дающий пощады, он был, однако, удивительно нежен к своим родным. Мешка он глубоко уважал, а младшую сестру просто боготворил.

Она жила под опекой Мешка, в отдельном доме, имела свой отдельный штат прислуги и проводила время уединенно, не общаясь с женами князя. Мешко давно хотел выдать ее замуж, но как-то не находил ей подходящего жениха, и сама Горка не очень спешила оставить свой дом.

Она была самой младшей в семье и после смерти отца Земомысла осталась ребенком. Она воспитывалась среди старых женщин, которые прислуживали ее покойной матери, а характером и наружностью очень напоминала Мешка. Те же черные глаза, темные волосы, такая же смелая и сильная и, если бы ей позволили, она, подобно чешским девушкам, отправилась бы на войну. Она очень интересовалась всем тем, что предпринимал Мешко, хотя расспрашивать не смела, и как Мешко мечтал о большой власти, так Горка о таком муже, который помогал бы ее брату завоевывать земли.

Князь уважал и любил сестру, но не так, как Сыдбор, который боготворил ее и чувствовал себя на верху блаженства, когда его к ней допускали. Все ее желания и капризы были для него законом.

На следующее утро после разговора Власта с князем разошлась весть, что Сыдбор идет. Все жители города вышли ему навстречу. Пошел посмотреть и Власт.

В сенях стоял Мешко, окруженный свитой, ожидая прибытия брата. Уже издали показался кортеж.

Не был он пышный, а скорее какой-то странный. Около сотни людей на хороших лошадях следовали за Сыдбором, у которого был вид вождя какого-то дикого племени: красный, черный, взъерошенный, в пестрой одежде, обшитой блестками да бляшками, в шапке с султаном, но уже поношенным, и весь обвешанный всякого рода оружием — топором, луком и молотом, болтавшимися у пояса, на плечах праща и копье. Все это Сыдбор употреблял с необыкновенной ловкостью во время схваток. Один только щит носил он позади седла и редко им пользовался.

У воинов его были кованые панцири и бляхи; некоторые из них носили кафтаны, имея при себе кривые сабли и копье; одеты они были все одинаково, что в те времена считалось большой роскошью.

И Сыдбор, и вся его дружина выглядели ужасно; все были в синяках, лица с рубцами, покрыты кровью и пылью. И все-таки у всех был вид довольный, и шли они с веселыми песнями, как следует победителям. Сзади плелись несколько десятков людей, связанных между собою толстыми канатами, между ними были старики, юноши, женщины и дети.

Сыдбор сделал набег на немецкую колонию вблизи небольшого города на берегу Одры. Всех жителей взял в плен, а деревню сжег.

Все эти несчастные, оборванные, избитые и в ранах, представляли собой страшную картину. В их глазах были написаны отчаяние и ужас.

Как только въехали во двор замка, несколько женщин упали на землю от изнеможения, некоторые тут же скончались. Полунагие дети плакали, и чтобы успокоить, солдаты нещадно их били.

С визгом, плачем, стоном и хохотом остановились они перед князем, а Сыдбор, еще сидя верхом на лошади, уже начал рассказывать о своем набеге; впрочем, слова были излишни, победа была налицо. Мешко, увидев пленных и богатую добычу, довольно улыбнулся. Его радость можно было оправдать тем, что нередко и его подданных уводили немцы, еще более издеваясь над ними, а маркграф Герон истреблял славян не только мечом и огнем, но и вероломством.

Весь город сбежался посмотреть на войско Сыдбора и отчасти на пленных, высматривая крепких и здоровых для более тяжелой работы; рабы в то время были дороги.

Смотрел на все издали и Власт. Увидев полунагого и избитого до крови старика, связанного канатом, с опущенной головой, он весь побледнел. Коротко остриженные волосы с выбритым на темени кружком, служившим для соратников Сыдбора предметом насмешки, изобличали в нем христианского священника.

Власт невольно заломил руки; к счастью, никто этого жеста не заметил, и он сумел прийти в себя.

После показа добычи, состоявшей из разного рода оружия, платья и посуды, среди которой Власт заметил церковные подсвечники и чашу, князь с Сыдбором вошли в дом; вся прислуга и толпа остались на дворе, расспрашивая воинов о сражениях и набегах, хохоча и делая свои замечания.

Власт между тем думал о том, как бы освободить несчастного священника, который возбудил в нем глубокое сострадание.

В первый момент он решил просить князя отдать ему старика как не годного ни для какой работы.

Власт стоял так, задумавшись, как вдруг почувствовал, что кто-то дотрагивается до его руки. Он оглянулся и увидел старую женщину, одетую в белый платок, которая что-то шептала ему на ухо… Сразу Власт не мог понять в чем дело. Тогда старуха отвела его в сторону и спросила:

— Это вы сын Любоня, что двенадцать лет были в немецкой неволе?…

— Да, это я самый, — ответил Власт.

Старуха долго к нему присматривалась…

— А помните вы Срокиху? — спросила она.

Власт, который за двенадцать лет отсутствия все позабыл, старался воскресить в памяти это имя.

— Так называли в Красногоре женщину, которая после смерти матери меня вскормила, — наконец ответил он.

Старушка бросилась к нему, обняла и, глядя на него глазами, полными слез, произнесла:

— Голубчик ты мой, дитя мое родное! Так ведь это я Срокиха… Твой отец отдал меня князю в замок, потому что я знала, как лечить и заговаривать. Приказали смотреть за молодой княгиней, за Горкой, и вот живу при ней и развлекаю бедняжку, как умею. Голубчик, дитя родное! Что немцы из тебя сделали!.. А я думала, что вырастешь, как Дуб, а вот ты какой тоненький и хрупкий, точно березка.

Власт смотрел на старушку с умилением, он начал вспоминать свои детские годы, и ему стало как-то грустно. Он хотел что-нибудь подарить старушке, но у него самого ничего не было; с другой стороны, старушка как будто ни в чем не нуждалась. На ней было платье из очень тонкого и белого полотна, а холеные руки свидетельствовали о том, что Срокиха мало работает.

— Голубчик ты мой! — проговорила тихо старушка. — Пойдем со мною, я тебя моей княгине покажу… Хотя в тебе течет кровь жупанов и вельмож, все же я тебя вскормила своим молоком, и ты мое дитя.

И старушке страшно хотелось приласкать Власта, как в былые времена, но не посмела; юноша смотрел на нее и грустно