за лучшее убраться. Пусть Лайа сама с этой гремучей змеей разбирается.

**

Астала

Охотники прискакали быстро — еще не видя, услышали шорох папоротника и древесного подлеска; ветки ломались под тяжестью зверя. Энихи лежал в кустах, лужица крови стекла на листь: на самой шерсти красное видно не было, только блестящая дорожка. Возле правой лопатки торчал нож, ушедший по рукоятку. Охотники окружили хищника; он сперва не шевелился, но вот вздохнул, шевельнул лапой, издал невнятный звук, словно камень по металлу подвинули.

Один из охотников выхватил рожок и выдул пронзительный, громкий сигнал, от которого даже у привычных мурашки пробежали по коже.

Къятта с оставшимися спутниками примчался где-то через полчаса, грис не жалея. Все это время зверь не шевелился, и порой казался мертвым. Охотникам почудилось, что, заметив его, Къятта не просто выпрыгнул из седла, но перелетел через голову своего скакуна.

Увидев Къятту, зверь поднялся, кое-как сделал пару шагов. Лег возле ног старшего. Наперебой тому рассказали, что произошло — запинаясь, но не пытаясь выгородить себя. Сочтет, что они все заслужили смерть, значит так и будет. Ведь и впрямь упустили Кайе, и неважно, что поди его удержи… и что сам Къятта с ними оставил.

— Как вы могли?!

Ярость в голосе Къятты спутники ожидали, ужас — нет.

Молодой человек опустился на колени возле энихи.

— Успокойся, малыш, — прошептал, проводя рукой по враз потускневшему меху, — все будет хорошо.

Если бы. Рана паршивая. Неизвестно, задеты ли внутренние органы. И нож зазубренный… у самого позвоночника. Если неправильно повернуть, мальчишка навсегда потеряет способность двигаться. А целителя с ними нет.

— Просто броском ножа энихи так глубоко не ранить, шкура прочная — Хэлли, погибший, использовал Силу, — сказал один из охотников.

Къятта его не слушал.

— Все хорошо, не бойся, — шептал, гладя по голове, почесывая за ушами огромного хищника, словно бельчонка, а пальцы другой руки осторожно нащупывали, как именно повернут нож; прикидывал, как его вытащить. Больше ничего, кроме ножа и зверя, в мире не существовало.

Зверь тихо застонал — мягкий глубокий звук. Страшно ему, чувствует — плохая рана. С человеком было бы проще, но ему сейчас нельзя перекидываться, погибнет наверняка.

А просто так не извлечь нож. Он глубоко ушел, рывком доставать нельзя, и медленно тянуть тяжело — мышцами сжато лезвие. Одна надежда — у энихи такой мышечный панцирь, что и длинный клинок не заденет жизненно важное. Счастье, зверь не противится осмотру, терпит. Кем он видит всех их — врагами, помощниками?

Не привык говорить что-то ласковое, но сейчас едва понимал, что произносит, откуда что берется. Слова, которые, пожалуй, ни разу в жизни не произнес, срывались с языка сами. Вздрогнули уши хищника, но сам он не шевельнулся.

Къятта оперся о тело зверя как следует. Осторожно потянул нож, молясь Бездне. Вот и лезвие, бесконечное, влажно-алое…

Несколько мгновений энихи лежал неподвижно. Кровь стекала по черной шерсти — ладно хоть тонкой струйкой, не билась фонтанчиком. Къятта не сводил с нее взгляда, пока пальцы сдирали мох с лежащего рядом ствола, комкали, приложить к ране.

Едва заметил, что мимо пронесли тело юноши-синта. Кусочком сознания испытал сожаление — совсем молодой… хоть и не в меру горячий был. Зверь тоже увидел его, и, то ли освобождение от ножа подстегнуло, то ли вид погибшего, но судорога прошла по телу, вздыбилась короткая грива, лапы поджались.

— Нет, стой! — воскликнул Къятта, с ужасом осознав — кончик отброшенного ножа отломан. Поздно; среди мешанины веток уже лежал человек.

Кайе оперся на руку, согнув ее в локте, лицо исказилось от боли. Со свистом выдохнул. Опустил голову.

— Не шевелись! — выдохнул Къятта, прижимая его к земле. — Слышишь меня? Не смей двигаться!

Кайе повернул голову, вскинул глаза — темные, большие, просящие. У старшего холодок по спине пополз. Хотел что-то сказать, но проглотил слово, не успев открыть рот. Никогда не видел у него таких глаз. Таких… полных страха. Даже тогда, на взбесившейся реке, в детстве.

— Я сейчас встану, — прошептал Кайе.

— Не смей.

Прижал еще плотнее к земле, чувствуя напряженные мышцы, не заботясь о том, на каких сучках тот лежит. Кровь потекла сильнее. Хоть на губах ее нет: может, легкое все-таки не задето.

— Ты будешь лежать и не двигаться. За целителем уже отправились.

— Я могу встать! — сказал мальчишка отчаянно. И снова этот полный растерянности и ужаса взгляд.

— Можешь. Но не будешь, — все силы пришлось собрать, чтобы голос звучал ровно и жестко. Потому что сам испытал еще больший страх, хотя, казалось бы, куда больше. Что Кайе чувствует? Боль не могла испугать настолько, он к ней привычен. Чувствует ли, как тело немеет, как входит в позвоночник металлический осколок, навсегда лишая способности двигаться?

Несколько раз жизнь младшего висела на волоске — на реке Читери, после той умершей девчонки и потом, на Совете. Но тогда сам Къятта или боролся и не до страха было, или, с Советом, не верил всерьез в опасность.

— Пусти, — еле слышно прошептал младший. Посмотрел снова — даже страх не скрывал веры в то, что сумеет встать. Должен. И примешивалось нечто еще… надежда на него, Къятту? Ведь сам растил оружие Юга… Къятта достал чекели, поднес к его лицу.

— Ты знаешь, каково это будет в голову. Я в последний раз говорю — не шевелись и замолкни.

К ужасу в глазах прибавилась глухая тоска. А надежда ушла. Кайе посмотрел на брата, закрыл глаза, опустил лицо в листья.

Птицы вокруг голосили, какие-то древесные твари скакали с ветки на ветку, осмелели, видя, что люди ведут себя тихо. Где этот паршивый целитель? Солнце уже идет к закату, а в лесу быстро темнеет. Как он собирается рану лечить? Факел или костер дают слишком неровный свет…

По переносице брата полз маленький бронзово-синий жучок; Къятта снял его — осторожно, чтобы Кайе не вздрогнул случайно. Очередная горстка приложенного к ране мха пропиталась кровью, Къятта велел подать новую. Хорошо хоть не жарко сейчас, и мошкары нет. Где все же этот проклятый целитель? Так скоро вся кровь вытечет, мальчишка просто умрет в лесу, даже при неподвижном осколке. А если с ножом в рану попала грязь? Не промыть…

…Неужто и вправду счел, что такой — бесполезен? Что лишь рассердил неудачными попытками встать?

Он молчит и теперь вновь не шевелится, хотя вроде в сознании. Так