— Ура! Теперь не пропадем, братцы! Ура!

Государь сошел на землю и приложился к образу, за ним — остальные. Доктора Арендт и Ерохин попеременно выглядывали в ужасе из окна кареты. Они знали, чем это может кончиться. Однако и народ следил за поведением государя. На ступеньках Успенского собора в Кремле приехавших встретил митрополит Филарет. Со слезами на глазах произнес среди примолкшей толпы:

— Такое царское дело выше славы человеческой, поелику основано на добродетели христианской… С крестом встречаем тебя, государь! Да идет с тобой воскресение и жизнь!

Однако молитвы помогали плохо. Видно, москвичи чем-то сильно прогневили Бога. Количество жертв увеличивалось с каждым днем. Никакие лекарства, окуривания и заговоры не действовали. Колера Морбус сметала все на своем пути. Она пробила дорогу и в кремлевские покои. Его личный лакей умер, промучившись несколько часов, а ведь он служил при собственной комнате государя. Во дворце через несколько дней умерла горничная. Однако ощутимые угрозы не вынудили императора отступить. Он утром уезжал то с Бенкендорфом, то с Толстым, то с Адлербергом в город, посещая больницы, наблюдая за устройством карантинных бараков и проверяя поступление лекарств. Бенкендорф, знавший хорошо Москву и москвичей с времен войны, сказал государю:

— Надо выставить оцепление. Если столицу не возьмем в кольцо, эпидемию не победим. И зима не поможет. С холодом поутихнет, однако лишь солнце пригреет — опять полыхнет.

На улицах жгли костры, тащились телеги с больными и умершими. Колокольный звон печалил души. Каждый день встречали с надеждой. Арендт и Ерохин обещали некоторое улучшение к середине октября. Но им было суждено показать свое искусство намного раньше. За обедом император внезапно почувствовал сильное недомогание и вынужден был прервать трапезу. Хотя он и велел остальным оставаться за столом, но никто не желал продолжать беседу. Государя отвели в спальню. Его тошнило, трясла лихорадка. Арендт с удрученным видом сообщил через некоторое время:

— Господа, открылись первые симптомы болезни. Прошу вас: будьте внимательны к собственным ощущениям. Своевременное обращение к врачу — половина успеха.

Бенкендорф помогал лекарям и камердинеру государя Малышеву делать больному ванны, подносил лекарства, отирал пот со лба, переменял белье. Государь охотнее принимал питье из его рук. Слабость мучила только в первые дни. Однажды утром он встретил Бенкендорфа шуткой:

— Выйдешь в отставку — зачислю тебя лейб-медиком. Будешь получать вдвое против Арендта. Знаешь, что я подслушал? Он велел Малышеву послать за тобой. Проснется государь, пусть Бенкендорф дает питье. Горечь из рук Александра Христофоровича легче принимает! Так что тебе прямая дорога в лейб-медики!

С того дня началось выздоровление.

— Отправь в Тверь фельдъегеря. Пусть приготовят для нас покои во дворце сестры, — приказал государь.

Тверь приняла их сумрачно. Холера здесь, правда, не бушевала. Прибывших врач осмотрел в особой комнате. Император и Бенкендорф попали на прием вместе. Бенкендорф посмотрел на обнаженный торс государя и подумал, что болезнь отзывается на Божьих помазанниках так же, как и на простых смертных. Государь похудел и делал усилия, чтобы казаться бодрым. Арендт и Ерохин с помощью местного эскулапа лекаря Граве окурили хлором.

Дворец и сад были оцеплены солдатами, которых на ночь отводили в специально предназначенное и тоже охраняемое здание. Конечно, в Твери они скучали бы, если бы не бесконечные вечерние беседы. Бенкендорф знал отношение государя к великой княгине Елене Павловне. Когда император Александр умер, государь послал Бенкендорфа разбирать архив в Царском Селе. Ни один документ не миновал рук будущего начальника III отделения. Часть бумаг после просмотра государь велел уничтожить, и среди них переписку с великой княгиней Еленой Павловной. Но два-три письма к сестре с поразительными откровенностями оставил и бережно хранил в шкатулке под замком. Однажды показал Бенкендорфу страницу, заполненную рукой покойного брата: «Helas! Je ne sais profiter de mes anciens droits (il s’agit de vos pieds, entendez vous) d’appliquer les plus tendres baisers dans votre chambre à coucher à Twer»[70].

— Он был к тебе несправедлив, — сказал государь. — Я помню: ты писал к нему — он даже не ответил. Я его часто не понимал, как, впрочем, и сестру.

Бенкендорфа поразило письмо, как и многие другие поступки покойного императора. Сейчас он предпочел промолчать. Но государь спросил:

— Правда ли, что мои друзья четырнадцатого декабря не возражали, если бы престол перешел к сестре?

— Тогда ходили такие слухи. Великая княгиня чуть не стала королевой Франции.

— Как бы повернулись тогда события?

— Так же, — ответил Бенкендорф.

Утром государь стрелял ворон из английского карабина, Бенкендорф и Толстой мели садовые дорожки. Адлерберг подрезал ветки кустов и жег костер из сухостоя. До обеда государь принимал работу. Иногда бывал и недоволен. Храповицкий раскладывал пасьянс и читал вслух. Кокошкин и Апраксин рубили дрова.

Отобедав, отдыхали в комнатах, вечером собирались на государевой половине для карт. Не склонный к мистическим увлечениям покойного брата, государь однажды заметил:

— Крюденер, несмотря на то что иссушала, говорят, свою плоть, хорошо играла в карты. Ей везло, и злые языки утверждали, что она много выигрывала. Не помогали ли ей темные силы? В молодости она обладала привлекательной внешностью.

— Она имела странный облик, — ответил Бенкендорф.

— Она нравилась многим мужчинам. Правда, Бонапарт ее не терпел и велел к себе не пускать, — сказал Толстой, припоминая парижские сплетни.

— Она мошенница, — сказал веско государь. — Она вечно путалась с какими-то подозрительными сектантами. Среди ее поклонников находились и моравские братья. И она умела проникать к сильным мира сего, беря просто на абордаж. То, что она подружилась на закате жизни с графиней де Гаше, вполне в ее духе. А Гаше в любом случае мошенница. Если только выдавала себя за де ла Мотт, то она авантюристка, если же действительно та, за которую себя выдавала, то вдобавок и воровка.

— Из Крыма доносят, что до сих пор ходят слухи о похищенных из темно-синей шкатулки бриллиантах, — сказал Бенкендорф. — Непонятно, отчего де Санглен не обыскал графиню при высылке из Петербурга. Если бриллианты она привезла в Россию, то есть о чем пожалеть. Ювелиры Бомер и Босанж гранили их для дю Барри, и стоили они до двух миллионов франков. Между тем за Сен-Клу уплатили пятнадцать миллионов, а за Рамбулье — четырнадцать. За один бриллиант из ожерелья королевы можно было бы купить имение Голицыной, где жили Крюденер и Гаше. Людовик XV не вовремя умер. Расплатившись с Бомером и Босанжем, он превратил бы дю Барри в самую состоятельную женщину Франции.