Победу над Турцией омрачили для Бенкендорфа два события личного свойства — смерть императрицы Марии Федоровны и гибель в Праводах брата Константина, тело которого доставили в Петербург в свинцовом гробу. Между тем даже мелкие события на юге показали обществу, что император собирается занять вполне умеренную позицию по отношению к соседним странам и сделать ряд примиряющих шагов для успокоения самых разных сословий, взбудораженных мятежом на Сенатской. Подобное было бы просто невозможно без советов Бенкендорфа. Примером может служить поведение государя при встрече с некрасовцами, которые не раз проливали братскую кровь в свирепых стычках с русской армией.

Государь ехал с главной частью корпуса генерала Рудзевича к Бабадагу. Здесь густо были разбросаны селения некрасовцев. Государя они встретили на коленях, вымаливая прощения за прошлое и предлагая не только отведать приготовленное угощение, но и поставлять продукты русской армии. Государь не сразу принял решение, как с ними поступить. До сих пор на довольно больших территориях помнили разбойные подвиги сына станичного атамана. С мая 1708 года Кондратий Булавин сам стал войсковым атаманом. Много вреда бунт, охвативший Дон, Левобережную и Слободскую Украину, перекинувшийся на Среднюю и Нижнюю Волгу, нанес политике Петра Великого, в сущности подготовив почву для нашествия Карла XII и мятежа гетмана Мазепы. С огромным трудом князю Долгорукому удалось разбить восставших и перетянуть на свою сторону казачью старшину, которая и расправилась с Булавиным. Дончаки ушли с атаманом Некрасовым сначала на Кубань, а потом и дальше — в Турцию и на завоеванные территории. Несмотря на соблюдение христианских законов, некрасовцы верой и правдой служили Оттоманской державе. Покорение территории, ранее принадлежавшей Турции, поставило их в тяжелое положение.

— Ну как простить? — говорил император Бенкендорфу. — За сотню лет сколько натворили? Покойный брат рассказывал, как они действовали перед самым вторжением Наполеона. Тогда они были против мира с Россией. Русские люди!

— Надо уметь примириться. Авось из того что-то доброе и получится. Особенно во время войны!

Император, приблизившись к коленопреклоненным некрасовцам, велел им подняться и произнес вначале тихо и даже с некоторой неуверенностью:

— Русские люди! Не стану вам напоминать о прошлом. Пусть оно подернется дымкой времени.

Если действительно вспомнить, чем обернулась булавинская вспышка и затем военные подвиги некрасовцев в составе армии Блистательной Порты, то ни о каком примирении и впрямь речи не могло идти. Среди потомков булавинцев и некрасовцев находилось немало таких, кто не желал сделать шаг навстречу бывшей родине.

Постепенно голос императора окреп, и в нем проступила убежденность:

— Не стану обманывать вас ложными надеждами. Я не хочу удерживать за собой этот край, в котором вы живете и который теперь занят нашими войсками. Он будет возвращен туркам. Следовательно, поступайте так, как велят совесть и выгоды. Тех из вас, которые захотят возвратиться в Россию, мы примем, и прошедшее будет забыто. Тех же, которые останутся здесь, мы не тронем, лишь бы они не обижали наших людей. За все, что вы принесете в лагерь, будет заплачено чистыми деньгами…

Никто не возвратился на родину. Насиженные места притягивали сильнее. Обширные земельные угодья, богатая рыбная ловля, ощутимые привилегии нелегко оставить. Да и служба в турецкой армии привлекала.

Садясь в коляску, Бенкендорф вторично утвердил выраженное раньше мнение:

— Ваше величество, не сожалейте о произнесенных великодушных словах. Они упали на взрыхленную почву, и всходы неминуемо будут. Пусть и не при нашей жизни.

При сыне государя Александре II Освободителе турки действительно лишили некрасовцев привилегий за нежелание воевать против России. Постепенно они начали возвращаться в отечество, где их ждала довольно тяжелая судьба. И совсем недавно — лет сорок назад — часть некрасовцев попросилась обратно. Но кто теперь помнит о словах императора и Бенкендорфа?

Недаром в момент кризиса в отношениях с людьми и даже с целыми государствами император говорил разным деятелям о Бенкендорфе и его сестре:

— Они никогда меня ни с кем не поссорили, а с многими примирили.

Император считал Бенкендорфа идеальным посредником и не принимал кардинальных решений без совета с ним. Но поступал всегда в соответствии только со своей волей. На императора никто повлиять не мог. Вот почему его близость с Бенкендорфом в первое десятилетие царствования играла столь значительную роль. После поездки в армию на театр войны с Турцией и после того, как Бенкендорф неоднократно защищал жизнь императора с оружием в руках, между ними раз навсегда установились своеобразные отношения, которые нельзя назвать ни дружественными, ни родственными, ни служебными. Это были отношения, вобравшие в себя и то, и другое, и третье. Но Бенкендорф был слишком умен, чтобы не держать определенную дистанцию между императором и собой.

После возвращения в Петербург и похорон императрицы наступило относительное затишье. Его надо было использовать для того, чтобы наладить работу III отделения. Бенкендорф нуждался в людях, а их приходилось угадывать. Большинство желающих поступить в корпус жандармов и стать сотрудником III отделения не годилось ни к тому, ни к другому поприщу. Среди журналистов фон Фок опирался только на Николая Ивановича Греча и Фаддея Венедиктовича Булгарина, да и то с ними часто возникали конфликты. Общество по-прежнему было предубеждено против всего, что связывалось с полицией. Бенкендорф открыто демонстрировал презрение к тем людям, которые сообщали различные факты, надеясь на денежное вознаграждение. Однако помогало плохо. Близость к императору, славное военное прошлое и боевые награды резко отличали Бенкендорфа даже от таких предшественников, как министр полиции Балашов. Однако к дверям III отделения, словно магнитом, притягивало вовсе не тех, кто обладал нужными Бенкендорфу качествами. Обстоятельства вынуждали иметь дело с отпетыми мерзавцами и профессиональными провокаторами на манер кабацких ярыжек, которые при каждом — чаще неудобном случае кричали «слово и дело!».

Фон Фок постоянно возвращался к событиям прошлого, что настораживало императора. Он настаивал на том, чтобы использовать Шервуда на юге и ботаника Бошняка — агента графа Витте — на севере. Вообще, вдали от Петербурга деятельность фоковской агентуры становилась интенсивнее. Между тем ничего нового не выявлялось. Мелкие провокации Шервуда не стоили серьезного внимания. Однако фон Фок всячески раздувал добытые сведения. Именно он возбуждал в Бенкендорфе недоверие к Пушкину, активизировал поиски автора «Гавриилиады», с рвением следил за передвижениями поэта и докладывал о них, преувеличивая нарушения.

— Максимилиан Яковлевич, — заметил однажды Бенкендорф, — я хотел бы обратить ваше внимание на то, что обзоры и отчеты Третьего отделения, представляемые государю, страдают одним недостатком — отсутствием персоналий и неконкретностью. Приведу вам пример. Покойный император за несколько недель до кончины по настоянию Дибича принял графа Витта в Таганроге. Что ему поведал этот мошенник, которого цесаревич Константин до сих пор именует лжецом и двуличкой? Только то, что император Александр знал из рапорта Грибовского. Ничего нового. Отсутствие новизны и ввело его в заблуждение. Он полагал, что речь идет о предметах ему знакомых. Но это оказалось ошибкой. Очередную ступеньку, на которую поднялись злоумышленники, надзор, если можно назвать нашу дурацкую полицию — надзором, просмотрел, грубо говоря — прошляпил! Вы вот все твердите — Пушкин, Пушкин! Так за Пушкиным следить проще всего. Фогель наблюдает за ним вот уж лет десять. И что же? Да ничего! Разумеется, Пушкин должен чувствовать, что вы к нему относитесь с должным вниманием, — это его удержит от опасных поступков. Однако меня больше интересует, что происходит у вас под носом — в военных поселениях и в Польше. Что болтает адмирал Мордвинов или с какими проектами носится Сперанский, мы более или менее себе представляем, однако реальную угрозу олицетворяют не они.