С музыкой ударили волны атаки, мгновенно опрокинули, смели красную колонну. Колонна была взята с артиллерией и обозом. Мы захватили до трех тысяч пленных одним ударом.

Еще дышали разгоряченные кони и люди, кони с храпом грызли мундштуки; их пропотевшие бока в темных влажных пятнах. Всадники рукавами гимнастерок, смятыми фуражками утирают лица, что-то радостно и жадно кричат друг другу. Над полем, потоптанным атакой, еще носится горячий трепет боя, боевого состязания со смертью, и над всеми, над победителями и над побежденными, еще плавно летает и поет мазурка Венявского.

Я шагом пустил коня вдоль толпы пленных. Они теснились, как разогретое серое стадо, к прозрачной дымке дыхания. С тачанки Шарль Ривэ махал шляпой, он удобно катил в тачанке за атакующей кавалерией, перевязывая по дороге раненых, наших и красных. Теперь он насмешливо крикнул мне, указывая куда-то вправо:

– Поэзия кончилась, началась проза…

Я думал, что он говорит про пленных. Запыленные, веселые и усталые мы двинулись с музыкой назад, в Сечь. Надо сказать, что третья колонна красных, их кавалерия, успела от нас драпануть. В рядах не умолкал смех. То здесь, то там поднималось дружное пение. Как оживлены все лица: русская юность идет с победой.

Я заметил, что невеселы одни журналисты: бледны смертельно, разболтанно трясутся на конях и все до одного сидят боком на седлах, просушивая на воздухе одну половину сиденья. Точно окривели вдруг, морщатся при каждом толчке, при каждом сильном ударе копыта. Глядя на кучку верховых журналистов, можно подумать, что мы потерпели страшное поражение, разбиты наголову и тащимся и трясемся теперь восвояси как в воду опущенные.

Только у штаба Сечи, в Новогуполовке, выяснилось, в чем дело. Там мы узнали, что журналисты, оказывается, просто-напросто поприлипали к седлам. Они так набили себе в скачке сиденья, что не могли сойти с коней. Удалых корреспондентов, непривычных, правда, к конным атакам, пришлось у штаба снимать с седел как детей, в охапку, в наши объятия, некоторые при этом даже легонько пристанывали. Предусмотрительный Шарль Ривэ указывал мне не на пленных, а на кучку журналистов: после боевой поэзии для них действительно началась лазаретная проза.

Стоит ли говорить, что доктору с фельдшером пришлось немало повозиться с корреспондентами, отмачивая им штаны перекисью водорода. У всех до одного, кого заводные кони понесли в атаку, сиденья были набиты, можно сказать, до сплошного бифштекса. Шарль Ривэ, правда очень добродушно, один смеялся над нечаянными отбивными котлетами. Но к обеду все неприятности были забыты, шумно полились разговоры и белое вино, запели песельники, заиграла музыка. Долго не хотели уезжать из Дроздовской Сечи иностранные журналисты…

А помнят ли теперь наши гости – англичане, французы, итальянцы, – помнят ли они тогдашние свои восторги, с какими описывали в Лондоне, в Париже и в Риме белых русских солдат и их блистательную конную атаку с мазуркой Венявского?

Д. Пронин234

Записки дроздовца-артиллериста235

Молоко

Немного придя в себя после Новороссийского разгрома и подлечив ноги в госпитале в Феодосии, я нагнал свою батарею в конце апреля двадцатого года на Перекопе. Здесь мы сменили слащевские части.

На Перекопском валу расположилась марковская пехота, вынеся перед валом заграждения из колючей проволоки. Большевики занимали Перво-Константиновку и ряд возвышенностей на западе. Свои позиции они также опутали проволокой, очевидно готовясь взять нас измором. Большой активности не проявляли. Несколько раз щупали позиции небольшими силами, а обычно ограничивались вялым артиллерийским обстрелом. Наши легкие гаубицы стояли на закрытых позициях за валом. Постреливали редко. Тут же, недалеко от орудий, была устроена коновязь и вырыты землянки, в которых помещалась прислуга орудий. Дроздовская пехота находилась в тылу, и после десанта под Хорлами ей дали отдохнуть и пополниться. При отходе на Кавказ, под Новороссийском, в районе станицы Неберджайской, особенно тяжелые потери понес 3-й Дроздовский полк, с которым мы обычно действовали. Первый полк понес потери во время десанта под Хорлами.

Наступило сравнительное затишье. Что было мучительно – это недостаток еды. Особенно надоела всем камса – маленькая рыбешка, которую привозили бочками. На поверхности рассола, в котором она находилась, плавали жирные круги, очень напоминавшие пятна нефти на воде, не только по виду, но и по вкусу. Вкус этой камсы был отвратительный. Камсу выдавали к завтраку – к чаю, в обед из нее готовили тошнотворный, соленый суп, а вечером ее же выдавали на ужин. Отсутствие витаминов – овощей – сказывалось на зубах. Зубы начинали шататься, из десен шла кровь – очевидно, начиналась цинга.

Стыдно признаться, но праздником для батарей было, когда большевистским снарядом убило у нас лошадь. Куски конины поджаривались на костре, варился мясной суп. И если бы разрывом того же снаряда не был убит и ездовой Максим Бессонов, то можно было подумать, что на батарее какое-то торжество. Максим, или, как его все звали, Моська, – молодой славный парень из хутора Екатеринославской губернии. Убит он был осколком наповал.

Помню пасмурный день, когда мы стояли перед его гробом, сколоченным из ящиков и поставленным на два стула. Каждый, смотря на его спокойное, заострившееся лицо, задавал себе вопрос: не счастливее ли он теперь всех нас оставшихся?

Служил панихиду священник Марковского полка. Во время отпевания начал накрапывать мелкий дождик. Откуда-то взялась маленькая белая собачонка. Прикармливал ли ее Бессонов при жизни или просто пряталась от дождя, но она все время подлезала под гроб, а солдат с кадилом, певший за дьячка, никак не мог изгнать ее оттуда. Собачку выгоняли, она забегала с другой стороны. Батарея стояла смирно, и, чтобы не нарушать торжественности отпевания, пса оставили в покое, и до конца службы он так и сидел под гробом.

Мне пришлось вести взвод с гробом, поставленным на лафет, на кладбище около Армянска. В памяти осталась кладбищенская ограда из белого камня, комки красной липкой глины, падавшей на крышку гроба. Отдали прощальный залп. Когда выходили из ограды, шла какая-то рота пехоты с занятий. Молодые голоса стройно пели добровольческую песню:

Мы смело в бой пойдем за Русь Святую

И, как один, прольем кровь молодую.

Вернулись на батарею, и опять потянулась та же привычная жизнь, нарушаемая редкими тревогами.

Аошадь была съедена. Через неделю низким разрывом красной шрапнели был убит мул. Мулов мы получили от англичан и называли их «единственными верными союзниками». Действительно, таковыми мулы и были. Даже смертельно раненный мул везет еще орудие или двуколку