то мы окажемся в мышеловке, из которой нет выхода, так как кругом темная, топкая, непролазная грязь и тина сивашского рукава.

Наш старший офицер отправился к пехоте на гребень и, без телефонной проводки, поставил от орудия цепью несколько разведчиков для передачи команд. Пехота просила его заставить умолкнуть пулеметы красных, державших под обстрелом следующую гать и не дававших возможности продвинуться вперед.

Так же, как и накануне, близкое положение – непосредственно за нашей пехотой – оказалось для нас очень удачным. Когда на рассвете начался бой, то снаряды красных со свистом и шипением шли через наши головы в сторону легких батарей, стоявших в полуверсте за нами. Пулеметный и ружейный огонь, который вначале был весьма силен, также шел через нас. Потерь на батарее не было. Прицелы подавались сперва на очень короткой дистанции – обивались пулеметы красных, а потом расстояние приделов начало возрастать. Ослабел и винтовочный обстрел красных.

Самурский батальон пошел в атаку. По цепи разведчиков от наблюдателя было передано радостное: «Красные бегут» – и потом: «Передки на батарею». Карьером мы понеслись вслед за своей пехотой. На гати по сторонам лежали сперва убитые самурцы, потом убитые красные. Отход большевиков, вначале спокойный, превратился в паническое бегство.

Было очевидно, что это не результат нашего лобового удара. Вся операция, по-видимому, принимала для них трагический оборот. Шум боя под Перво-Константиновкой также стих. Прекратился артиллерийский огонь красных из Владимировки. Оказалось, что наша Донская кавалерия Морозова ночевала в Чаплинке в тылу у красных, прорвавшись туда еще вчера. Сейчас она нанесла сокрушительный удар по тылам частей, которые вели с нами бой. После нескольких выстрелов мы опять брались в передки и шли дальше. Навстречу попадались конные, сопровождавшие колонны пленных. По дороге видно много порубленных красных. Тут на них обрушился конный удар Морозова.

Перед Владимировкой мы въехали на бугор, откуда перед нами открылась серебряная гладь Сивашей. Но по всему пространству этих мелких соленых озер видны были идущие люди, которые издалека казались точками. Это была Латышская стрелковая дивизия, прижатая с фронта нашими Дроздовскими частями, а с фланга и тыла донской конницей и опрокинутая в Сиваши. Казалось, для этих людей уже не было иного выхода, кроме сдачи, однако латыши, стоя почти по грудь в воде и повязав на шею патронные сумки, продолжали стрелять в наших пехотинцев, кричавших им с берега, чтобы те сдавались. Железный закон гражданской войны: «Пощады не даем, сами не просим» – диктовал окончание Перекопского боя. Пулеметы и низкие разрывы шрапнелей смели остатки сопротивления.

Во Владимировку мы входили покрытые пылью и пороховой копотью, но полные радостным чувством крупного успеха. 8-я советская армия перестала существовать. Дорога в Северную Таврию была открыта. Прошло около двух месяцев непрекращающихся боев. Все время подходили свежие силы красных. Наши лица и руки стали совершенно черными от загара.

В этот день я был дежурным по батарее. Когда батарея уже готовилась к выходу из села, к нам подъехал командир Дроздовского гаубитного дивизиона полковник А.К. Медведев236, прозванный артиллеристами Муленоад. Полковник Медведев, рыцарь без страха и упрека, был одинаково любим как за свое бесстрашие и спокойствие, так и за доброту и сердечность. За что больше, сказать трудно.

Увидав Медведева, я скомандовал: «Батарея смирно!» – и подошел к нему с рапортом:

– Дежурный по батарее старший фейерверкер Пронин. В 7-й гаубичной генерала Дроздовского батарее во время моего дежурства…

Приложив руку к козырьку, Медведев внимательно выслушал рапорт, потом произнес своим негромким голосом:

– Старший фейерверкер Пронин, приказом Главнокомандующего Русской Армией вы произведены в чин подпоручика за бой 25 и 26 мая на Перекопском перешейке.

Он наклонился вперед в седле и, улыбаясь, крепко пожал мне руку.

– Есть ли у вас погоны?

– Никак нет, господин полковник.

– Мы достанем. Вечером, как придем на стоянку, приходите ко мне.

Приходилось слышать и читать рассказы о производствах в офицеры. До революции производство происходило в торжественной обстановке, иногда сам Государь поздравлял с производством. В провинции это были командующие военными округами. После производства бывали торжественные обеды, балы. Мое производство происходило в несколько иной обстановке.

Погоны нашлись в вещевой сумке одного из наших офицеров. Хуже дело обстояло с кокардой на фуражку. Ее дал одному из моих друзей пехотный офицер 3-го Дроздовского полка с таким сопроводительным наставлением:

– У вас произвели долговязого наводчика в подпоручики. Вот ему кокарда. У нас красная конница зарубила одного из офицеров, и при этом от кокарды отбит кусок. Это поможет ему, как веревка повешенного, если его и убьют, то каким-нибудь другим способом, но во всяком случае не зарубят шашкой.

Эту кокарду я носил все время и с ней попал и в Галлиполи.

Аскания-Нова

Широко раскинулось южнорусское степное пространство Северной Таврии. Разбогатевший немецкий колонист Фальц-Фейн устроил на площади около десяти тысяч десятин заповедник, в котором производил опыты с акклиматизацией разнообразных животных и птиц, привезенных из других стран. Часть их жила в саду около усадьбы, часть была в загонах около крытых помещений, а некоторые паслись в степи. В большом парке имения на прудах плавали лебеди, стояли фламинго. Очевидно, хозяин был большим любителем всякого зверья и птиц, так как не жалел ни средств, ни усилий, чтобы создать им наиболее благоприятные условия. На Россию налетел ураган революции, но каким-то чудом заброшенная далеко от населенных центров «Аскания-Нова» осталась почти нетронутой.

Стояли жаркие дни лета двадцатого года. Солнце палило немилосердно. В степи, на высохшей траве, лежит пехотная цепь. В нескольких сотнях шагов за цепью установлены снятые с передков орудия. Не слышно команды «К бою», и люди, сидя и лежа в траве, томятся от безделья, ожидания и солнцепека. Вдоль цепи показывается необыкновенное шествие – два солдата ведут двугорбого верблюда, впряженного в бочку. Кто-то из начальства позаботился напоить людей, истомленных переходом и жаждой. Мерно покачиваясь на ходу, везет верблюд бочку по степи, покрытой желтой травой.

– Возьми котелки и фляги и езжай привези воды, – обращается фейерверкер к одному из разведчиков, лежащему в траве в нескольких шагах от орудия.

– Откуда пехота этого верблюда выкопала? – спрашивает один из добровольцев.

– Да этих разных зверей там до черта, – кивает разведчик в сторону усадьбы, где он уже побывал – ездил туда с донесением в штаб. – Знаете, ребята, – продолжает он, – что мне там в имении рассказывали. Когда их занимали красные, то был у них комендантом матрос-комиссар. Так эта бестия приказала зажарить себе по одной штуке зверя и птицы, чтобы попробовать. Съел, прохвост, черного лебедя – понравилось ему, а