— В Сомюре для нее нет приличной партии, — сказала г-жа Гранде, робко взглянув на своего мужа. При ее возрасте взгляд этот возвещал полное супружеское рабство, в котором томилась несчастная женщина.

Гранде поглядел на дочь и радостно закричал:

— Милочка моя! Да ей сегодня уж двадцать три года; нужно, нужно позаботиться, нужно…

Евгения и мать ее молча переглянулись друг с другом.

Г-жа Гранде была женщина сухая, худая, желтая, мешковатая, неловкая, одна из тех женщин, которые словно рождаются, чтобы стать мученицами. У нее были большие глаза, большой нос, большая голова, все черты лица грубые и неприятные, с первого же взгляда она напоминала те завялые плоды, которые утратили соки и вкус. Зубы ее были черные и редкие, рот в морщинах, подбородок, отвечающий народному сравнению, — башмачным носком. Это была предобрая и препростая женщина, настоящая Ла Бертельер. Когда-то аббат Крюшо сказал ей, что она совсем недурна собой, и она этому чистосердечно поверила. Все уважали ее за ее редкие христианские добродетели, за ее кротость и жалели за унижение перед мужем и за жестокости, терпеливо переносившиеся от него бедной старушкой.

Гранде никогда не давал более шести франков жене своей. Эта женщина, которая принесла ему триста тысяч в приданое, была так глубоко унижена, доведена до такого жалкого илотизма, что не смела просить ни су у скряги-мужа, не могла требовать ни малейшего объяснения, когда нотариус Крюшо подавал ей бог знает какие акты для подписи. Будучи так унижена, она была горда в глубине души своей и из одной гордости не жаловалась на судьбу. Она терпеливо вынесла весь длинный ряд оскорблений, нанесенных ей стариком Гранде, и никогда не говорила ни слова — и все это из безрассудной, но благородной гордости.

Целый год постоянно носила она одно зеленоватое шелковое платье, надевала также белую косыночку и соломенную шляпку для выходов. Выходя редко, она мало носила башмаков и почти никогда не снимала фартука из черной тафты. Словом, о себе она никогда ни в чем не заботилась.

Иногда угрызения совести закрадывались в сердце старого скряги, и, припоминая, как давно не давал он денег жене своей, от последней эпохи шести франков, он всегда при какой-нибудь сделке, спекуляции, счастливой продаже оставлял и ей на булавки. Эта сумма доходила иногда до четырех и до пяти луидоров и была самой значительной частью доходов г-жи Гранде. Но только что она получала эти пять луидоров, как раскаявшийся Гранде, при первом расходе, тотчас спрашивал у нее:

— Не дашь ли ты мне какой-нибудь безделицы взаймы, душа моя?

Точно как будто бы их кошелек был общим. Но бедная г-жа Гранде обыкновенно радовалась, когда могла сделать одолжение своему мужу, которого духовник называл ее господином и владыкой, и никогда не отказывала ему в просьбе. Таким образом, из денег на булавки терялась всегда добрая половина.

Когда же Евгения получала свой собственный доход на булавки, по одному экю в месяц, то каждый раз Гранде, застегивая свой сюртук, прибавлял, смотря на жену свою:

— Ну а ты, мамаша, не нужно ли тебе чего-нибудь?

— Я после скажу тебе, друг мой, — отвечала она, одушевленная мгновенно материнским достоинством. Но Гранде не хотел понимать великодушия жены своей и чистосердечно считал себя самого великодушным. Не вправе ли мудрецы, встречая такие натуры, как Нанета, госпожа Гранде или Евгения, считать иронию основной чертой в характере Провидения?

После торжественного обеда, замечательного тем, что Гранде в первый раз в жизни заговорил о том, как бы пристроить Евгению, Нанета, затопив камин, пошла, по приказанию Гранде, за бутылкой кассиса в его комнате и чуть-чуть не упала с лестницы.

— Ну вот еще, этак можно упасть, Нанета, — сказал старик.

— Да там одна ступенька изломана, сударь.

— Это правда, — заметила госпожа Гранде, — ее бы давно нужно было поправить. Вчера Евгения также чуть-чуть не вывихнула себе ногу.

Гранде посмотрел на Нанету; она еще была бледна от испуга.

— Ну, — сказал развеселившийся бочар, — так как сегодня день рождения Евгении, а ты чуть-чуть не упала, так выпей стаканчик кассиса.

— Ну да ведь я его заслужила, — отвечала Нанета, — другой непременно разбил бы бутылку, а я бы сама прежде разбилась, а не выпустила бы ее из рук, сударь.

— Бедняжка Нанета! — сказал Гранде, наливая ей вина.

— В самом деле, не ушиблась ли ты, Нанета? — с участием спросила ее Евгения.

— Нет, я удержалась, сударыня, поясница выдержала.

— Ну, так как сегодня день рождения Евгении, то я вам ее исправлю, эту ступеньку; хоть она еще и теперь годится, да вы неловкие и ходить-то не умеете.

Гранде взял свечку, оставил дочь, жену и Нанету при одном только свете камина, пылавшего ярким огнем, и пошел в чулан за гвоздями и за досками.

— Не помочь ли вам, сударь? — закричала Нанета, услышав стук топора на лестнице.

— Э, не нужно! Ведь недаром же я старый бочар.

Гранде, поправляя свою лестницу, припомнил бывалую работу в молодые годы свои и засвистал, как всегда прежде за работою. В это время постучались у ворот трое Крюшо.

— Это вы, господин Крюшо? — сказала Нанета, отворив гостям двери.

— Да, да, — отвечал президент. Свет в зале был для них маяком, потому что Нанета была без свечки.

— А, да вы по-праздничному! — сказала Нанета, слыша запах цветов.

— Извините, господа, — кричал Гранде, услышав знакомые голоса друзей своих, — я сойду сейчас к вам. Я не гордец, господа, и вот сам вспоминаю старину, как, бывало, возился с долотом и топором.

— Да что же вы это, господин Гранде! И трубочист в своем доме господин, — сказал президент, смеясь своему намеку, которого никто, кроме него, не понял.

Г-жа Гранде и Евгения встали, чтоб принять гостей. Президент воспользовался темнотой и, приблизившись к Евгении, сказал ей:

— Позволите ли, сударыня, пожелать вам, в торжественный день рождения вашего, счастия на всю жизнь вашу и доброго, драгоценного здоровья?

И он подал ей огромный букет с редкими в Сомюре цветами; потом, взяв за руки, поцеловал ее в плечо с таким торжественным и довольным видом, что Евгении стало стыдно. Президент был чрезвычайно похож на заржавевший гвоздь и чистосердечно думал, что и он иногда умеет быть и грациозным, и обворожительным.

Гранде вошел со свечой и осветил все собрание.

— Не церемоньтесь, господин президент, — сказал он. — Да вы сегодня совершенно по-праздничному.

— Но мой племянник всегда готов праздновать день, проводимый с мадемуазель Евгенией, — сказал аббат, подавая букет свой и целуя у Евгении руку.

— Ну, так вот мы как, — сказал