на скудный жребий свой.

Он с рыбой каждый день являлся в город летом,

Где всяк встречал его улыбкой, иль приветом;

Лишь но воскресным дням он рыбы не ловил

И сына в Божий дом молиться приводил.

Но вскоре юный Граймс от рук отца отбился;

Сперва не слушался, потом над ним глумился

И презирал его. Когда же, наконец,

По смерти матери, скончался и отец,

Сын Питер, с похорон зайдя в кабак близ моря,

Вдруг вспомнил прошлое и прослезился с горя.

Тут только в первый раз он вспомнил со стыдом,

Как непростительно он дерзок был с отцом;

Как часто, позабыв долг сына, долг священный,

Он старца огорчал строптивостью надменной;

Как с бранью из дома однажды он бежал,

Когда отец ему Евангелье читал

И говорил: «Мой сын, ведь это жизни слово!» —

«А это жизнь сама!» он отвечал сурово.

И вспомнил он тогда, как старый Граймс пред ним

Стоял, испуганный глумлением таким;

Как, обезумленный порывом буйной страсти,

Он об явил отцу, что знать отцовой власти

Не хочет над собой, и как тогда старик

Старался обуздать его безумный крик.

И мало этого: он вспомнил, как в то время

Добрейшему отцу в его седое темя

Он святотатственной рукой нанес удар,

И как стонал старик: «Когда ты будешь стар,

И будешь сам отцом, и жить на воле станешь,

Тогда поверь, мой сын, меня не раз вспомянешь!»

Так Питер размышлял за пивом в кабаке

И с горя пронял все, что было в кошельке.

И вот! разгульную он начал жизнь на воле,

Одним лишь тяготясь, что часто по неволе

Был должен покидать и карты, и вино,

Добро отцовское пропив давным-давно,

Что деньги на вино, для карт, для жизни пьяной

Пришлось уж добывать работой постоянной.

Глазами жадными он стал глядеть на всех;

Он совести не знал, законы ставил в смех,

К чужому вечно он тянулся с думой черной;

Он в море был рыбак, на суше вор проворный.

Причалив к берегу и бросив там весло,

Нередко по ночам он шел на ремесло;

Нередко, на спину взвалив мешок набитый

Морковью, репою, в чужих садах нарытой,

Иль сеном, вырванным из чьих-нибудь стогов,

Он крался вдоль плетней с обкраденных дворов.

Так, промышляючи нечестными делами,

Расстался он с людьми как с злейшими врагами.

У взморья, под скалой, землянку вырыл он,

Где был его ночлег, где был ворам притон!

Но злой душе его все не было покою:

Хотел он властвовать над чьей-нибудь душою,

Хотел он мальчика в рабы себе достать,

Чтоб дерзкою рукой без жалости терзать,

И он надеялся, что рано или поздно

Созданье Божие найдёт, чтоб мучить грозно.

Он знал, что в Лондоне в то время был народ —

Он и поныне есть — вербующий сирот,

Народ бессовестный, вербующий к торговцам,

В неволю тяжкую детей, подобно овцам,

В неволю худшую, чем за стеной тюрьмы:

Так очищали там сиротские домы!

У этих-то людей с их совестью торговой

Достал себе в рабы сиротку Граймс суровый.

И мы хоть тотчас же узнали стороной,

Что в синей курточке и шапке шерстяной

К тирану Питеру попался мальчик в сети;

Да кто же знать хотел, какие изверг плети

Сплел для несчастного? какие вдоль спины

Ребенка страшные рубцы положены?

Да кто же спрашивал, как в стужу мальчик-нищий

Дрожал от холода? и сколько в день он пищи

От Граймса получал? Да кто же говорил:

«Послушай, Питер Граймс, ты парня заморил!

Приятель, сам пойми: ведь, сытый и свободный,

Он больше вынесет трудов, чем раб голодный!»

Никто не думал так; но каждый, слыша плач,

Спокойно говорил: «Опять за плеть палач!»

А мальчик, между тем, за все про все обруган,

Работой изнурен, побоями запуган.

Вставая до зари и спать ложась в слезах, —

Днем плакать он не смел, — бедняжка чах да чах.

Пощады он не знал: избит, от страха бледный,

Он отворачивал лицо и ночью, бедный,

Рыдал наедине; а бешеный калач,

Хозяин, с радостью услыша детский плач,

Зубами скрежетал: теперь он мог удобно

Созданье Божие терзать и мучить злобно!

Так мальчик в голоде, в нужде, вел жизнь свою,

Без утешителей, один в чужом краю.

Сон не был для него отрадой в жизни трудной,

В нем голод не стихал от пищи грубой, скудной.

И вот от голода он начал воровать,

От страха пред линьком привык ребенок лгать.

Три года долгие таких страданий длились,

Потом для мальчика все муки прекратились.

«Граймс! как же умер он?» стал спрашивать народ.

«Он мертвым найден мной в постели», молвил тот.

И, грустный вид приняв (он даже слезы вытер);

«Да, умер бедный Сэм!» сказал со вздохом Питер.

Однако в городе пошла о том молва;

Все стали спрашивать: имел ли Граймс права

Ребенка изнурять работой самовольно,

Морить от голода, наказывать так больно?

Но все сомнения остались без улик:

Граймс был невозмутим, к притворству он привык.

Другого мальчика добыл он также скоро,

Закабалив в рабы по силе договора.

Какой же был конец? Раз ночью на реке

Он с мачты сорвался и потонул в садке,

Где рыбу Граймс держал и где, как полагали,

Ребенок сам собой мог потонуть едва ли.

«Поверьте, это так!» ответил Граймс. «Он взлез

На мачту — мальчик был повеса из повес —

Шалил, да и упал оттуда в люк, где рыба.»

Здесь в трупе указал на место он ушиба.

А что ж присяжные? — У них шел долго спор!

Но всех уверил их спокойный Граймсов взор.

Освободив его, мы строго подтвердили —

Люк крепче запирать, чтоб дети не шалили.

И — кто б подумать мог! — такой намек потрес

Сильнее совесть в нем, чем строгий